freezing

Мне сегодня было холодно.
А я ведь не хотел пиджак надевать...
Господи, что за пиздец.
Так не должно быть.
Мне бывает холодно, но не так, это всё совсем по-другому; я мёрз и это было неприятно, и мне не хотелось мёрзнуть.
Ааааа.

Download Five Finger Death Punch Cold for free from pleer.com

текст

I'm gazing upward, a world I can't embrace
There's only thorns and splinters, venom in my veins
It's okay to cry out, when it's driving you insane
But somehow someday, I'll have to face the pain

It's all gone cold...
But no one wants the blame
It's all so wrong...
But who am I, who am I to say?

I'm begging for forgiveness, everything I've done
If God is listening, He knows I'm not the only one
It's okay to lash out from the rules that I'm enslaved
But somehow someday, I'll have to turn the page

It's all gone cold...
And no one wants to change
It's all so wrong...
But no one wants the blame

It's all gone cold...
There's nothing left to gain
It's all so wrong...
But who am I, who am I to say?

My heart's an endless winter filled with rage
I'm looking forward to forgetting yesterday

It's all gone cold...
And no one wants to change
It's all so wrong...
But no one wants the blame

It's all gone cold...
There's nothing left to gain
It's all so wrong...
But who am I, who am I to say?
To say

It's all gone cold...
But who am I to say?
It's all gone cold...
But who am I, who am I to say?

Cold...

Эх.
Вообще, чертовски плохо последние дни. Оч-оч хочется прекратить существование, упасть на колени под хорошую музыку и умереть.
Но я, кажется, научился по-настоящему хорошо это скрывать от самого себя. Мне кажется, никогда так круто в эскапизм от самого себя не мог. Такое чувство, будто я-страдающий горю там себе посередине тёмной комнаты, а я...-я, не знаю, хожу по стеночке вокруг, смотрю в окошко, книжки читаю, в общем, заглушаю желание смотреть в середину.
Хотя бросаю взгляд иногда, куда без этого.

А вообще, говоря о музыке...
Музыка для меня не обладает цветами-запахами, зато обладает температурой. Мне не становится от неё холодно или тепло, я не про это, и не про мурашки по коже, не от этого зависит. Просто я очень чётко определяю какую-то музыку как холодную, а какую-то — как тёплую. Не прям всю-всю, но довольно много, чтобы...
Не знаю. Чтобы считать это своей особенностью).
Джаз — почти весь тёплый. Блюз — прохладный. Классика тоже чаще прохладная.
А вот с роком и металом оч по-разному.
У Hammerfall много прохладного, например.
Например, Rise Against — The Dirt Whispered — очень тёплая песня.
А Skillet — Collide — абсолютный ноль.
Как и Bring Me The Horizon — Hospital For Souls.
С горячими сложнее. Я их не слушаю почти. Поп бывает горячим. Ммм, что же-что же... Что-то Э. недавно кидал в общий чятик... Britney Spears — Everytime, вот.
А вот эта, 5FDP — Cold — ну, прохладная, но не особо. Чуть ниже комнатной температуры.
Вообще, круто так. Я ведь ощущаю мало вещей, так, чтобы прямо ощущать и определять свои чувства. А с температурой музыки — довольно ясно, ярко чувствую. Хотя, конечно, абсолютно непонятно, от чего зависит.

@темы: music is love, something personal, цитаты

---

humanity is in the need of the reboot

Ужасная погода.
Самые прелестные дни весны закончились — начинает подбираться лето, мой личный адик. Я понимаю, конечно, что мне еще повезло. Есть, куда хуже. Моя комфортная температура ниже, чем у (arguably) большинства людей, но хотя бы не критично ниже. А каково тем бедняшкам, которым зимой не нужно пальто?
Хотя, быть может, это не так работает.
Энивэй, я хотел написать пост не об этом. И даже не о милой зимней свайповской клаве со снежинками, которая меня прям умиротворяет.
Я хотел написать о том, что Э. недавно заявил, что я — номад.
"Элек реально номад
он космополит, он разочарован в родном культурном плане, он разочарован в обществе"
А произошло это после разговора об одной из ветвей развития человечества.
Если честно, я считаю этот вариант оптимальным для нас вообще. В каком-то смысле, этот вариант античеловечен.
Итак, как для человечества было бы лучше всего?
Впервые эта идея для меня появилась в части "Завтра" из "Детской книги" Акунина. Не вдаваясь в подробности: главный герой попадает в будущее, где человечество в современном пониманиии уничтожено. Есть основные памятники культуры, за которыми следят оставшиеся люди. Их около тысячи человек. Они живут во в всей земле. Это — самые умные люди планеты. На время кризиса, который уничтожил всё остальное население Земли, они скрылись на Луне. А потом — вернулись. Восстановили памятники и стали жить. Они создают свои культурные феномены (встретивший гг человек (существо бесполое, кстати) смотрит сериал про геометрические фигуры), они разбираются в научных проблемах, у них высокий уровень взаимопомощи.
Главному герою это всё кажется очень мертвым и он сбегает, хотя ему настойчиво предлагают остаться.
Меня же эта идея так захватила, что лучше всего я и помню этот фрагмент книги — самый маленький по объёму, хотя читал её — сколько? лет семь-восемь назад?
Итак: отбор самых умных людей (давайте не будем об отборе этих "самых умных"; практические детали в этом контексте неважны) —> уничтожение всего остального человечества —> тихая и созидательная жизнь (а для кого-то существование) оставшихся (—> скорее всего, постепенное возрождение человечества из пробирки для колонизации других планет, но с тщательной работой с этими новыми людьми, правильным воспитанием и определением векторов развития).
Это очень рациональный вариант, однако причина, почему он мне нравится, насквозь эмоциональная.
Я и вправду разочарован человечеством, и это разочарование пришло ко мне в форме этого желания, этой мечты, этого идеала. Если кратко характеризовать причины, то, наверное, можно уместиться в "too much pain". Мир слишком несправедлив. Слишком много людей страдают. Потенциал, который есть у людей, так и остаётся теоретическим потенциалом. Мировоззрения и психика извращаются. Я вижу так много прекрасного в мире, вижу красоту, ради которой стоит жить, но одновременно с этим я вижу не меньше ужасного, уродливого, отвратительного. Я никогда не был моралфагом, но, наверное, для меня есть какие-то невыносимые вещи или вроде того. И вот этот ряд вещей, эти покорёженные жизни, пути, которые люди не могут выбрать из-за блоков внутри, смерть души без смерти тела, общее несчастье и заставляют меня так думать.
Я понимаю, что лучше так, как сейчас, чем никак, и что счастья и красоты вокруг тоже полно, но.... Не перевешивает.
Эх.

@темы: ИМХО, Я размышлял (с)

---

Лё план

Окей, заработать допуск к методике преподавания литературы (я был на целой одной паре, между прочим), сдать все зачёты и экзамены, собственно, сдать CAE (B минимум), написать диплом и получить его.
Это то, что _надо выполнить_, закончить квест с вузом и всё, всё, всё.
Для себя: продолжать заниматься французским поактивнее, подтянуть разговорный уровень и в общем и целом дотянуть где-то бы до уровня английского на первом курсе.
Дотянуть дойч до уровня хотя бы начальной школы.
Не забывать про английский, поддерживая его в активе сериалами, играми и книгами.
А, разговорный тоже надо. Найти людей в фэйсбуке.
Get over N.
Работать с собой.
Научиться готовить какую-нибудь хуету до того, как я свалю от родителей — куда бы ни было.
Уговорить себя пойти на концерт Rise Against, это отвечает прощальным напутствиям психолога. Вроде.
Не сдохнуть.
Написать запланированное.
Вроде всё.

@темы: my life, something personal

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

a little bit of dybr

1. В кои-то веки я, пожалуй, рад приходу весны. Сейчас, правда, за окном холод и серые тучи, но солнечная погода нескольких предыдущих дней меня радовала. Она не особо коррелирует с моим состоянием и я не могу сказать, что мне опостылела недозима, однако всё же...
Не знаю. Может быть, тут нечто о ритмичности. Типа, весна всё равно пришла.
Или я и правда рад изменениям в окружающем мире.

2. Мне кажется, у меня за всю мою сознательную жизнь не было столь нестабильного эмоционального фона. Он всегда обоснован: утром я не выспался и чувствовал себя уставшим и подавленным; днём я сдал Франсэ и потому оно было приподнятым; сейчас же оно скатывается вниз, потому что я думаю о том, как всё сдавать Н. Я делаю всё, что могу, помогая ей, но ведь... Never enough.
Может быть, исправится по дороге домой, под музыку. Ой, мб GTAV смогу попробовать ещё.

3. Это связано с другим чувством: с чувством потери контроля над окружающей действительностью. Я будто работаю на минимуме ОЗУ или что-то вроде того: one thing at a time, не более. Сегодня я едва не попал под машину, переходя через дорогу, потому что заслушался Архитектов. Там была абсолютно моя вина, и я, наверное, мог бы согласиться со всем, что обо мне подумал водитель... Потом я не пошёл в институт на пару пар, потому что не был готов. У меня была бы возможность подготовиться ко второй паре на первой, но я знал, что не смогу. Раньше одновременное написание лекции и выполнение дз не составляли для меня проблемы, теперь я не способен на это. Я чаще ошибаюсь, и я ошибаюсь в таких вещах, которые я тоже отношу к этой сфере контроля, и... Я теряю этот grasp of reality.
Это всё последствия процесса, который запустила Настя. Это не нечто плохое, это, наверное, типа побочный эффект...

4. Пиздец сколько многоточий.

5. Прошёл Dying Light и Far Cry 4.
Надо, наверное, написать про них что-нибудь.

6. Я создал папочку под диплом. Я молодец.
Надо хотя бы к теории начать читать что-то... Типа практика ладно, практика — это с дня два работы, но вот теория...
И ещё можно опросник сделать какой-нибудь. У меня есть идея, надо рассказать её научруку, но я процентов на 90 уверен, что она не помнит, что я у неё пишу.

7. Очень хочется уже летний сезон блокбастеров, Мстители, Мэд Макс, Сан Андреас, вот это всё. Чтобы экшен, красивая картинка и думать не надо было.
И ещё очень, очень хочется отдохнуть. Anywhere but here. В Питер что ли спылить... Были бы деньги — свалил бы.
Хотя боюсь, что опять плохо будет.

8. Ничего не пишу. И читаю не особо много. Как-то институт-работка всё. Почему-то стыдно за это перед самим собой. Писать хочется. Просто это тоже действие, которое отнимает энергию, а энергия уходит на другие вещи и меня едва хватает на нормальное функционирование.

9. Почти плакал над Rise Against — Black Market сегодня. Господи, они такие хорошие...

Download Rise Against The Black Market for free from pleer.com

текст

A currency of heartache and sorrow
The air we breathe is stale with mold
To shadows we are slaves digging deeper every day
But emptiness is growing so old

Headlamps light the tunnels we wander
They shimmer and they dance on the walls
We're lost inside these caves as the chances of escape
Grow slimmer 'til there's no chance at all

This ink, it travels from the page
Up my hand and to my veins
Choking on those stories I've told
If there are words here left to say
I just want to let you know

I'm falling on my knees right now
I'm covered in the mess I made
These colors used to wash right out
But now they are a part of me
And I've been searching for a remedy
When all along it's been in front of me
I need you here, I need you now
Right now

We traffic in the blackest of markets
Trade misery like diamonds and gold
The angst that we exchange for applause or petty praise
Is finally now taking its toll

But there's a world above the ground
A life that we can lead
We're washing off the dirt from our clothes
I don't want to live without
I just wanna let you know

I'm falling on my knees right now
I'm covered in the mess I made
These colors used to wash right out
But now they are a part of me
And I've been searching for a remedy
When all along it's been in front of me
I need you here, I need you now
Right now
Right now

(Black stains) they mark me like a letter
(Won't fade) cracking under the pressure
(Black stains) nothing stays gold

There's a world above the ground
A life that we can lead
But we're lost deep down in these holes
And I've seen the way out
Now I just want to let you know

I'm falling on my knees right now (black stains)
I'm covered in the mess I made (won’t fade)
These colors used to wash right out (black stains)
But now they are a part of me
And I've been searching for a remedy
When all along it's been in front of me
Your voice it washes the stains away
(Wash the stains away)
Woo oh oh oh
(Wash the stains away)

@темы: my life, music is love, perfection, something personal, цитаты, Rise Against

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Эдуард и Бог"

Вчера дочитал "Смешные любови" Кундеры, наконец-то (просто я носил в ней кое-какие бумажки, и потому не читал давненько, а на прошлой неделе наконец эти бумажки отдал; поэтому получилось так, что я читаю эту книжку ещё с нг — дольше всего среди всех Кундеовских книжек; впрочем, это сборник рассказов, так что всё норм). Последний рассказ — огонь.
У Кундеры особенный юмор. Он такой... идейный, и очень контрастный, поскольку в основном Кундера довольно серьёзен. Из-за этого получается ещё смешнее. У его шуток очень хорошее послевкусие. Короче, рассказ мне так понравился, что я решил, что он целиком должен быть у меня в дневе.

Эдуард и Бог, Милан Кундера

1

Историю Эдуарда уместно начать в деревенском домике его старшего брата. Лежа на тахте, тот говорил ему: «Запросто обратись к этой бабе. Хоть она и свинья, но уверен, что у таких тварей тоже есть совесть. И именно потому, что когда-то она подкинула мне подлянку, теперь она, может, и рада будет, с твоего позволения, искупить на тебе свой старый грех».

Брат Эдуарда не менялся с годами, оставаясь добряком и лежебокой. Таким же образом он, верно, провалялся на тахте в своей студенческой мансарде и много лет назад (Эдуард был еще мальчишкой), когда, продрыхнув, прохлопал день смерти Сталина; на следующее утро, ничего не подозревая, он пришел на факультет и увидел свою однокурсницу Чехачкову, застывшую в показном оцепенении посреди вестибюля, точно изваяние скорби; он трижды обошел ее, а потом дико расхохотался. Оскорбленная девушка расценила смех однокурсника как политическую провокацию, и брату Эдуарда пришлось покинуть институт и уехать работать в деревню; там со временем он обзавелся домишком, собакой, женой, двумя детьми и даже дачей.

Именно в этом деревенском домике он, лежа на тахте, и давал Эдуарду наставления: «Мы называли ее карающим бичом рабочего класса. Но тебя это не касается. Сейчас это стареющая дама, а на юных мальчиков она всегда была падка, так что и тебя не обойдет симпатией».

Эдуард тогда был очень молод. Он кончил педагогический институт (именно тот, где недоучился брат) и подыскивал место. Послушавшись совета брата, он на следующий же день постучал в дверь директорской. Директриса оказалась высокой костлявой дамой с цыганисто тяжелыми черными волосами, черными глазами и черным пушком под носом. Ее уродство приглушило его волнение, в кое все еще повергала его женская красота, и ему удалось поговорить с директрисой свободно, со всяческой любезностью, даже галантно. Явно удовлетворенная его тоном, она несколько раз с очевидной восторженностью произнесла фразу: «Нам в школе нужны молодые люди». И пообещала исполнить его просьбу.

2

Так Эдуард стал учителем в небольшом чешском городе. Это не приносило ему ни радости, ни печали. Он всегда стремился отделить серьезное от несерьезного и свою учительскую стезю относил к категории несерьезного. И не потому, что само по себе учительство считал делом несерьезным (напротив, он даже очень цеплялся за этот единственный для него источник дохода), но считал его несерьезным по отношению к собственной сущности. Он не выбирал этой профессии. Ее выбрали обстоятельства: общественный строй, кадровые характеристики, аттестат средней школы, приемные экзамены. Совместные действия всех этих сил забросили его (как кран забрасывает мешок на грузовик) после средней школы на педагогический факультет. Идти туда не хотелось (факультет был суеверно отмечен провалом брата), но в конце концов он подчинился. Хотя и наперед понимал, что учительство станет лишь еще одной случайностью в его жизни, что оно будет прилеплено к нему, как искусственная, вызывающая смех борода.

Но если обязанность являет собой нечто несерьезное (вызывающее смех), то серьезным, напротив, становится необязательное: вскоре по роду своей новой деятельности он встретил молодую девушку, показавшуюся ему красивой, и начал за ней ухаживать с серьезностью почти что неподдельной. Звали ее Алицей, и была она, в чем он при первых же встречах убедился, на его беду, исключительно сдержанной и добродетельной.

Прогуливаясь с ней вечерами, он неоднократно пытался обнять ее за спину так, чтобы рукой коснуться ее правой груди, но всякий раз она брала его руку и отбрасывала. Однажды, когда он снова предпринял такую попытку, она (снова) отбросила его руку, остановилась и спросила: — Ты в Бога веруешь?
Своим чутким ухом Эдуард уловил в этом вопросе скрытую категоричность и вмиг забыл о груди.
— Веруешь? — повторила Алица вопрос, и Эдуард не решился ответить. Не станем же попрекать его за то, что он не нашел в себе смелости ответить ей искренно; в школе он чувствовал себя одиноким, а Алица ему слишком нравилась, чтобы ради одного- единственного ответа рисковать ею.
— А ты? — спросил он, чтобы оттянуть время.
— Я — конечно, — сказала Алица и снова потребовала от него ответа.
До сего времени мысль о Боге и в голову ему никогда не приходила. Но он понимал, что признаваться в этом ни к чему, напротив, теперь он мог бы воспользоваться случаем и смастерить из веры в Бога нечто вроде крепкого деревянного коня, и в его утробе — подобно античным героям — незаметно проскользнуть в девичью душу. Однако Эдуард не решался сказать Алице так просто: Да, я верую в Бога; он не был наглецом и стеснялся говорить неправду; грубая прямолинейность лжи ему претила; а уж коли ложь была неизбежной, он и в ней хотел оставаться как можно более правдивым. Поэтому он ответил голосом, полным раздумчивости:
— Даже и не знаю, Алица, что тебе сказать. Конечно, я верую в Бога, но... — Он сделал паузу, и Алица удивленно посмотрела на него. — Но я хочу быть с тобой абсолютно искренним. Я могу быть с тобой откровенным?
— Ты должен быть откровенным, — сказала Алица. — А иначе какой смысл в том, что мы вместе?
— Правда?
— Да, правда, — сказала Алица
— Иногда меня преследуют сомнения, — сказал Эдуард тихим голосом. — Иногда я сомневаюсь в том, существует ли Бог на самом деле.
— Как ты можешь сомневаться в этом! — чуть ли не выкрикнула Алица.
Эдуард молчал, а после минутного раздумья ему в голову пришла известная мысль: — Когда я вижу вокруг себя столько зла, то невольно задаюсь вопросом, возможно ли существование Бога, допускающего все это.
Слова звучали так печально, что Алица взяла его за руку и сказала: — Да, мир и вправду полон зла. Я знаю это даже слишком хорошо. Но именно поэтому ты должен верить в Бога. Не будь Его, все эти страдания были бы напрасны. Все было бы бессмысленным. А я просто не могла бы жить.
— Возможно, ты и права, — сказал Эдуард задумчиво и в воскресенье пошел с нею в костел. Обмакнув пальцы в кропильнице, перекрестился. Началась служба, все пели, и он пел со всеми; мелодия песни была ему знакома, а слов он не знал. Вместо них он подбирал разные гласные, а звук нащупывал на долю секунды позже других, поскольку и мелодию знал нетвердо. Зато в ту минуту, когда убеждался, что попал в точку, давал своему голосу звучать в полную мощь и впервые в жизни обнаружил у себя красивый бас. Потом все стали усердно молиться, а кое-кто из старых женщин опускался на колени. Не в силах побороть свой порыв, он тоже преклонил колени на каменном полу и стал креститься размашистыми движениями руки, испытывая при этом небывалое чувство, что может делать то, чего никогда в жизни не делал, что не может делать ни в классе, ни на улице, ни к каком другом месте. Он ощущал себя безмерно свободным человеком.
Когда все кончилось, Алица посмотрела на него сияющими глазами: — Теперь ты мог бы сказать, что сомневаешься в Нем?
— Нет, — ответил Эдуард.
И Алица сказала: — Я хотела бы научить тебя любить Его так, как люблю Его я.
Они стояли на паперти, и душа Эдуарда сотрясалась от смеха. В эту минуту как назло мимо проходила директриса и увидела их.

3

Не к добру это было. Ибо стоит напомнить (для тех, от кого, возможно, ускользает исторический фон нашего рассказа), что посещать костелы в ту пору хоть и не запрещалось, но в определенной мере было небезопасно.

И понять это не так уж и трудно. Люди, осуществившие то, что называлось революцией, пестовали в себе великую гордость, выражаемую словами: стоять на правильной стороне линии фронта. Однако по прошествии десяти-двенадцати лет (примерно к этому времени относится и наша история) линия фронта начинает размываться, а вместе с ней и ее правильная сторона. Неудивительно, что бывшие поборники революции, чувствуя себя обманутыми, торопливо начинают искать фронт запасной; теперь уже религия помогает им снова стать во всем своем торжестве (в качестве атеистов против верующих) на правильную сторону и так сохранить привычный и драгоценный пафос своего превосходства.

Но, по правде говоря, и той, противоположной стороне запасной фронт пришелся весьма кстати, и, пожалуй, не будет слишком преждевременным сказать, что как раз к таким людям принадлежала и наша Алица. Точно так, как директриса хотела стоять на правильной стороне, Алица хотела стоять на стороне противоположной. В дни революции был национализирован магазин ее отца, и она ненавидела тех, кто совершил это. Но как она могла выразить свою ненависть? Взять нож и идти мстить за отца? В Чехии нет такого обычая. У Алицы была другая, лучшая возможность проявить свой протест: она начала верить в Бога.

Так Господь Бог споспешествовал обеим сторонам, и Эдуард с Его же помощью оказался меж двух огней.

Когда в понедельник утром директриса подошла к Эдуарду в учительской, он не на шутку растерялся. И, к сожалению, никак не смог создать той дружеской атмосферы, что сопутствовала их первому разговору, ибо с тех пор (то ли по своему простодушию, то ли по небрежности) в душевные беседы с ней уже не вступал. И потому директриса по праву могла обратиться к нему с нарочито холодной улыбкой:
— Вчера мы встретились, не так ли?
— Да, встретились, — сказал Эдуард.
— Не понимаю, — продолжала директриса, — как может молодой человек ходить в костел. — Эдуард растерянно пожал плечами, а директриса, покачав головой, повторила: — Да, именно молодой человек.
— Я зашел в храм, чтобы осмотреть его барочный интерьер, — извиняющимся тоном сказал Эдуард.
— Ах вот оно что, — иронично протянула директриса, — я не знала, что у вас такие художественные интересы.
Этот разговор, конечно, был неприятен Эдуарду. Он вспомнил, как его брат когда-то трижды обошел застывшую в скорбной позе однокурсницу и как потом закатывался смехом. Да, семейные истории повторяются, подумал он и оробел. В субботу позвонил Алице и, извинившись, сказал, что простудился и в костел не пойдет.
— Какой ты неженка, — попрекнула его Алица после воскресенья, и Эдуарду показалось, что ее слова прозвучали бездушно. Он стал рассказывать ей (загадочно и расплывчато, стыдясь признаться в своем страхе и в истинных его причинах) об обидах, которые терпит в школе, и о ужасной преследующей его директрисе. Старался вызвать в Алице жалость, но она сказала:
— А моя начальница — классная тетка, — и, посмеиваясь, принялась пересказывать ему всякие толки, ходившие на ее работе. Эдуард, слушая ее веселый голосок, все больше мрачнел.

4

Дамы и господа, это были недели мучений! Эдуард отчаянно мечтал об Алице. Ее тело разжигало его, но именно это тело оказывалось для него совершенно недосягаемым. Мучительным был и пейзаж, на фоне которого происходили их встречи: они то бродили по затемненным улицам, то ходили в кино; банальность и мизерные эротические возможности этих двух вариантов (иных не было) подсказали Эдуарду, что он, пожалуй, добился бы у Алицы более выразительных успехов, встречайся он с ней в другой обстановке. Однажды он с простодушным видом предложил ей провести уик-энд в деревне у его брата, у которого в лесистой долине у реки имеется дача. Эдуард восторженно расписывал девственную красоту тамошней природы, однако Алица (во всем остальном она была наивна и доверчива) сразу раскусила его намерения и резко отвергла предложение. Так повелевал сам (вечно бдительный и настороженный) Алицын Бог.

Этот Бог был сотворен из одной-единственной идеи (иных желаний и мыслей у Него не было): Он запрещал внебрачные любовные связи. Это был, пожалуй, довольно забавный Бог, но стоит ли нам смеяться над Алицей? Из десяти заповедей, переданных Моисеем людям, девять в ее душе не подвергались никакому сомнению, ибо Алица отнюдь не испытывала охоты убивать или не почитать отца своего или желать жену ближнего своего; и лишь одну-единственную заповедь она ощущала не как нечто самоочевидное, а как некую реальную задачу, требующую усилий; это была знаменитая седьмая заповедь: не прелюбодействуй. И если ей мечталось как-то претворить в жизнь свою веру, доказать и проявить ее, то она должна была устремить все свое внимание именно на эту единственную заповедь, сотворив тем самым из Бога туманного, расплывчатого и абстрактного Бога совершенно определенного, понятного и конкретного: Бога Непрелюбодейства.

Но кто может сказать, где начинается прелюбодейство? Каждая жещина определяет эту границу сообразно собственным загадочным критериям. Алица спокойно позволяла Эдуарду целовать ее, а после многократных его попыток погладить ее по груди смирилась и с этим, однако посередине тела, примерно на уровне пупка, проводила точную и совершенно безоговорочную линию, ниже которой простиралась земля, запретная для Моисея, земля священных заповедей и гнева Господня.

Эдуард пустился в чтение Библии и основной теологической литературы; он решил одолеть Алицу ее же собственным оружием.
— Аличка, если мы любим Бога, для нас нет ничего запретного. Если мы о чем-то мечтаем, происходит это с Его дозволения. Христос только и желал того, чтобы все поступали по любви.
— Да, — сказала Алица, — но не той, какая у тебя на уме.
— Любовь только одна, — возразил Эдуард.
— Тебе это было бы выгодно, — сказала Алица, — только Бог установил определенные заповеди, и мы должны следовать им.
— Да, ветхозаветный Бог,— сказал Эдуард, — но никоим образом не Бог христианский.
— Как так? Существует все же один Бог, — не дала сбить себя с толку Алица.
— Верно, — сказал Эдуард, — однако ветхозаветные евреи понимали Его иначе, чем понимаем Его мы. До прихода Христа человек обязан был придерживаться определенной системы заповедей и законов. Каким он был внутри себя, не имело особого значения. Но Христос посчитал все эти запреты и установления чем-то внешним. Самым главным для него было — каков человек внутри себя. Если человек будет поступать согласно велению своей пламенно верующей души, все, что он совершит, будет хорошо и угодно Богу. Потому- то и сказал святой Павел: «Для чистых все чисто».
— Только вот вопрос — ты ли этот чистый, — сказала Алица.
— А святой Августин, — продолжал Эдуард, — сказал: «Люби Бога и поступай по желанию твоему». Понимаешь, Алица? Люби Бога и поступай по желанию твоему!
— Да вот незадача: твое желание никогда не совпадет с моим, — ответила Алица, и Эдуард понял, что его теологический натиск на сей раз потерпел полный крах; поэтому он сказал:
— Ты меня не любишь.
— Люблю, — с удивительной деловитостью сказала Алица. — И потому не хочу, чтобы мы делали то, что делать не должно.
Как уже было сказано, это были недели мучений. И муки были тем сильнее, что тяга Эдуарда к Алице вовсе не ограничивалась тягой тела к телу; напротив, чем больше его отвергало ее тело, тем печальнее и несчастнее он становился и все больше нуждался в ее сердце; однако и тело ее, и сердце были к тому совсем равнодушны, и одно и другое были одинаково холодны, одинаково заняты только собой и полностью самодостаточны.
А более всего Эдуарда раздражала в Алице невозмутимая уравновешенность всех ее проявлений. И потому, при всем своем здравомыслии, он стал помышлять о каком-нибудь сногсшибательном поступке, который мог бы вывести Алицу из ее невозмутимости. Однако было чересчур рискованно провоцировать ее какими-либо богопротивными или циничными крайностями (к чему, естественно, влекло его), и он решил избрать крайности как раз обратного свойства (а значит, гораздо более сложные), которые исходили бы из собственных Алицыных взглядов, но утрировали бы их так, что она сама почувствовала бы себя ими сконфуженной. Скажем понятнее: Эдуард начал преувеличивать свою религиозность. Он не пропускал ни одного посещения костела (влечение к Алице было сильнее страха схлопотать неприятности) и вел себя там с вызывающим смирением: по любому случаю опускался на колени, тогда как Алица рядом молилась и крестилась стоя из страха порвать чулки.

Однажды он и вовсе попрекнул ее религиозной вялостью. Напомнил ей слова Иисуса: «Не всякий говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в Царство Небесное». Он упрекнул ее в том, что ее вера формальная, внешняя, пустая. Упрекнул в избалованности. Упрекнул, что она слишком довольна собой. Что кроме себя никого не замечает вокруг.

А выговорившись в таком духе (не подготовленная к его нападкам, Алица защищалась слабо), он вдруг увидел перед собой крест, старый, заброшенный металлический крест с заржавелым жестяным Христом, стоявший на углу улицы. Он демонстративно выдернул руку из-под Алицыного локтя, остановился и (в знак своего нового, еще более непримиримого протеста против ее равнодушного сердца) со строптивой нарочитостью перекрестился. Он даже не успел осознать, какое впечатление он произвел на Алицу, потому как в ту же минуту на другой стороне улицы увидел школьную сторожиху. Она смотрела на него. Он понял, что пропал.

5

Предчувствие не обмануло его; двумя днями позже школьная сторожиха остановила его на улице и громко сообщила, что завтра в двенадцать часов его вызывают в директорскую: — Нам надо поговорить с тобой, товарищ.

Эдуард не на шутку встревожился. Вечером он встретился с Алицей, чтобы по обыкновению побродить с ней часа два по улице, но ему уже было не до проявлений религиозной пылкости. Подавленный, он хотел было рассказать Алице о своем приключении, но в конце концов не осмелился, ибо знал, что ради постылой (однако необходимой) работы готов завтра утром без колебаний предать Господа Бога. А раз предпочел умолчать о злополучном вызове, то, естественно, не сподобился и Алицыного утешения. На следующий день он вошел в директорскую с ощущением полного одиночества.

В помещении его ждали четверо судей: директриса, школьная сторожиха, его коллега-учитель (очкастый коротышка) и неизвестный господин (седовласый), которого все величали товарищем инспектором. Директриса попросила Эдуарда сесть и сказала, что его пригласили на совершенно дружеский и неофициальный разговор, ибо все обеспокоены тем образом жизни, какой он ведет вне школы. При этих словах она посмотрела на инспектора, утвердительно кивнувшего, затем перевела взор на очкастого учителя, который все это время ловил ее взгляд и, как только поймал, сразу разразился речью: мы, говорил он, призваны воспитывать молодежь здоровой, лишенной всяких предрассудков, и несем за нее полную ответственность, ибо служим (мы, учителя) ей примером; и потому, дескать, мы не можем терпеть в наших стенах лицемеров; эту мысль он долго развивал и в конце концов объявил поведение Эдуарда позором для всей школы. Еще несколькими минутами раньше Эдуард был настроен скрыть своего недавно обретенного Бога и сказать, что посещал костел и прилюдно крестился всего лишь шутки ради. Однако сейчас лицом к лицу с реальной ситуацией он почувствовал, что не может это сделать, не может этим четверым, таким серьезным и заинтересованным людям, сказать, что их заинтересованность вызвана просто недоразумением, глупостью и тем самым невольно высмеять их серьезность; он понимал, что сейчас все ждут от него каких-то уверток, извинений и что они заранее готовы их опровергнуть; он смекнул (вмиг, долго размышлять было некогда), что самое важное для него сейчас — оставаться верным правде, а точнее, соответствовать тем представлениям, какие у них сложились о нем; и если нужно в определенной мере исправить эти представления, он должен — в определенной же мере — сделать встречный шаг. Поэтому он сказал:
— Товарищи, я могу быть с вами откровенным?
— Конечно, — сказала директриса. — Для этого вы здесь!
— А вы не рассердитесь?
— Говорите, пожалуйста, — сказала директриса.
— Хорошо, тогда я признаюсь вам, — сказал Эдуард. — Я действительно верю в Бога.
Он посмотрел на своих судей, и ему показалось, что все с облегчением вздохнули; лишь школьная сторожиха ополчилась на него: — В нынешнее-то время, товарищ? В нынешнее время?
Эдуард продолжал: — Я знал, что, если скажу правду, вы рассердитесь. Но я не умею лгать. Не вынуждайте меня обманывать вас.
Директриса сказала (мягко): — Никто не вынуждает вас лгать. Хорошо, что вы говорите правду. Однако скажите, прошу вас, как вы, молодой человек, можете верить в Бога?
— В наше время, когда мы летаем на Луну! — возмущенно воскликнул учитель.
— Я не виноват, — сказал Эдуард. — Я не хочу верить в Бога. Правда. Не хочу.
— Как это вы не хотите, если верите? — вмешался в разговор (чрезвычайно любезным тоном) седовласый господин.
— Не хочу, а верю, — тихо повторил Эдуард свое признание.
Учитель рассмеялся: — Но в этом есть противоречие!
— Товарищи, я говорю правду, — сказал Эдуард. — Я прекрасно понимаю, что вера в Бога уводит нас от реальности. Чего достиг бы социализм, если бы все верили, что мир в руках Божьих? Тогда никто ничего не делал бы и только уповал на Бога.
— Вот именно, — согласилась директриса.
— Еще никому не удалось доказать, что Бог существует, — изрек очкастый учитель.
Эдуард продолжал: — История человечества отличается от предыстории тем, что люди взяли свою судьбу в свои руки и не нуждаются в Боге.
— Вера в Бога ведет к фатализму, — сказала директриса.
— Вера в Бога — средневековый пережиток, — сказал Эдуард, а потом снова что-то сказала директриса, и что-то сказал учитель, и что-то Эдуард, и что-то инспектор, и все в полном единодушии дополняли друг друга, пока наконец очкастый учитель не взорвался и не оборвал Эдуарда:
— Тогда какого черта ты крестишься на улице, если все это знаешь?
Эдуард поглядел на него бесконечно грустным взглядом и сказал: — Потому что я верю в Бога.
— Но в этом есть противоречие! — радостно повторил учитель.
— Да, — признал Эдуард, — есть такое. Это противоречие между знанием и верой. Знание — одно, а вера — другое. Признаю, что вера в Бога ведет нас к мракобесию. Признаю, что было бы лучше, если бы Бога не было. Но что делать, если здесь, внутри, — он ткнул пальцем в сердце, — я чувствую, что Он есть. Говорю вам, товарищи, как на духу, мне лучше признаться вам в этом, чем чувствовать себя лицемером, я хочу, чтобы вы знали, какой я на самом деле. — Договорив, он опустил голову.
Учитель был так же невелик умом, как и ростом; невдомек ему было, что даже самый крутой революционер считает насилие всего лишь неизбежным злом, тогда как сущее добро революции видит в перевоспитании. Обратившийся за одну ночь в убежденного революционера, учитель не пользовался особым расположением директрисы и никак не хотел понять, что Эдуард, являвший собой объект трудный, но поддающийся перевоспитанию, обладает сейчас во сто крат большей ценностью для своих судей, чем он. И, не осознавая этого, грубо обрушился на Эдуарда, заявив, что люди, не способные расстаться со средневековой верой, не более чем отрыжка средневековья, а таким не место в современной школе.

Директриса дала ему высказаться, а потом вынесла свой вердикт: — Я не люблю, когда рубят головы. Товарищ был откровенен и рассказал нам все, как оно есть. Мы должны ценить это. — Затем она обратилась к Эдуарду: — Товарищи, конечно, правы, утверждая, что лицемеры не могут воспитывать нашу молодежь. Что вы могли бы сами предложить?
— Я не знаю, товарищи, — удрученно сказал Эдуард.
— Я держусь такого мнения, — сказал инспектор. — Борьба между старым и новым происходит не только между классами, но и в каждом отдельном человеке. Подобная борьба происходит и в душе товарища. Разум подсказывает ему одно, а чувство тянет его назад. В этой борьбе мы должны помочь разуму товарища одержать победу.
Директриса утвердительно закачала головой. Потом сказала: — Я беру его под свою опеку.

6

Итак, самую непосредственную опасность Эдуард предотвратил; его существование как учителя оказалось исключительно в руках директрисы, что пришлось ему вполне кстати: вспомнив слова брата о том, что директриса всегда была падка на молодых мальчиков, он со всей своей еще не стойкой самоуверенностью (то подавляемой, то утрированной) решил выиграть борьбу как мужчина, добившись расположения своей повелительницы.

В один из ближайших дней он по договоренности с ней зашел в директорскую; стараясь перейти на легкий тон общения, он при любой возможности вставлял в разговор более интимные намеки, тонкую лесть или с деликатной двусмысленностью подчеркивал свое особое положение мужчины, оказавшегося в руках женщины. Однако ему не дозволено было определять тон разговора: директриса говорила с ним приветливо, но весьма сдержанно, интересовалась, что он читает, сама назвала несколько книг и посоветовала их прочесть, иными словами, явно хотела приступить к долговременной работе над его образом мыслей. Их короткая встреча закончилась тем, что она позвала его к себе в гости.

Сдержанность директрисы вновь притушила самоуверенность Эдуарда, и порог ее гарсоньерки он переступил уже покорно, без всякого расчета победить ее своим мужским очарованием. Усадив его в кресло и взяв весьма дружеский тон, она спросила, хочет ли он кофе? Он отказался. А чего-нибудь крепкого? В растерянности он проговорил: «Разве что коньяку», и тотчас испугался, не брякнул ли какой глупости. Но директриса ласково сказала: «Нет, коньяка нет, разве что немного вина», — и принесла полупустую бутылку, содержимого которой едва хватило на то, чтобы наполнить две рюмки.

Попросив Эдуарда не смотреть на нее как на какую-то инквизиторшу, она сказала, что каждый, разумеется, имеет полное право придерживаться в жизни того, что он считает правильным. Другое дело (присовокупила она тотчас), подобают ли те или иные взгляды учителю; поэтому, дескать, они должны были (пусть и без удовольствия) вызвать Эдуарда и побеседовать с ним, и надо сказать, что все (по крайней мере она и инспектор) остались довольны тем, как Эдуард открыто, ни от чего не отказываясь, говорил с ними. Они с инспектором потом еще долго обсуждали этот вопрос и решили, что через полгода вновь вызовут Эдуарда для беседы, а до той поры она своим влиянием должна помочь ему в его развитии. И она опять подчеркнула, что речь идет лишь о дружеской помощи и что она вовсе никакой не инквизитор и не полицейский. Вспомнив учителя, столь резко обрушившегося на Эдуарда, она сказала: — У него у самого рыльце в пушку, вот он и готов всех сжечь на костре. Школьная сторожиха тоже на всех перекрестках трубит, что вы, мол, дерзили и упрямились. Только и твердит, что вас надо выгнать из школы. Я, естественно, с ней не согласна, но и удивляться тут особенно нечему. Мне бы тоже не по нраву было, если бы моих детей учил тот, кто прилюдно крестится на улице.

Вот так, в едином потоке фраз директриса нарисовала перед Эдуардом как радужные перспективы своего милосердия, так и страшные последствия своей строгости; затем, дабы подчеркнуть взаправдашнюю дружественность их встречи, свернула разговор на другие темы: заговорила о книгах, подведя Эдуарда к книжной полке, стала восторгаться «Очарованной душой» Роллана и возмутилась, узнав, что он не читал ее. Потом спросила, как ему работается в школе, и после его банального ответа уже долго не закрывала рта: говорила о том, что она признательна судьбе за свою профессию, что работу в школе любит, ибо, воспитывая детей, живет в постоянном контакте с будущим; ведь только будущим и можно оправдать все те страдания, которым («да, приходится это признать») в мире несть числа. «Не будь я убеждена, что живу ради чего-то гораздо большего, чем моя собственная жизнь, я просто не могла бы жить».

Слова эти внезапно прозвучали очень искренно, но было неясно, хочет ли директриса исповедаться ими или начать запланированную идеологическую полемику о смысле жизни. Эдуард решил принять их как знак доверительности и потому спросил тихим, задушевным голосом:
— А ваша жизнь? Жизнь сама по себе?
— Моя жизнь? — повторила она вслед за ним.
— Да, жизнь сама по себе не удовлетворила бы вас?
На ее лице появилось горестное выражение, и Эдуарду стало почти жаль ее. Она была трогательно безобразна: черные волосы оттеняли продолговатое костистое лицо, черный пух под носом создавал впечатление усов. Он сразу представил всю печаль ее жизни; ее цыганские черты говорили о страстности натуры, а ее уродливость — о неосуществимости этой страстности; он представил себе, с какой исступленностью она обратилась в живую статую скорби, оплакивавшую смерть Сталина, с каким азартом заседала на бесчисленных собраниях, как страстно боролась против несчастного Младенца Иисуса, и понимал, что все это лишь печальные запасные русла ее желаний, которым не дано было течь туда, куда их влекло. Эдуард был молод, и его сочувствие еще не истощилось. Он смотрел на директрису с пониманием. Но она, словно бы устыдясь минутного невольного молчания, за говорила снова, окрасив голос бодрой интонацией:
— Это, Эдуард, совсем не важно. Человек живет на свете не только ради себя. Он всегда живет ради чего-то. — Она еще глубже заглянула ему в глаза. — Речь только о том, ради чего. Ради чего-то настоящего или ради чего-то выдуманного. Бог — это красивый вымысел. Но будущее человечества, Эдуард, это реальность. Ради него я жила и ради него всем пожертвовала.

И эти фразы она говорила с таким внутренним жаром, что Эдуард продолжал испытывать то внезапное человеческое понимание, какое давеча проснулось в нем; разве не глупо, осенило его, что он лжет тут другому человеку (ближний ближнему), когда задушевный тон их беседы предлагает ему возможность отбросить наконец недостойную (и, впрочем, тоже нелегкую) игру в верующего?
— Я с вами совершенно согласен, — не замедлил он заверить ее. — Я тоже предпочитаю реальность. Не принимайте всерьез мою религиозность.
Однако он сразу же осознал, насколько опасно поддаваться опрометчивым порывам чувства. Директриса изумленно посмотрела на него и, чуть помедлив, сказала: — Не разыгрывайте комедию. Вы мне нравитесь своей искренностью. А сейчас вы притворяетесь тем, кем не являетесь.
Нет, Эдуарду не дано было сбросить с себя вериги верующего, в которые он однажды облачился; примирившись с этим, он попытался быстро исправить дурное впечатление: — Нет, что вы! Я вовсе не собираюсь изворачиваться. Разумеется, я верю в Бога, от этого я никогда не стал бы отпираться. Я лишь хотел сказать, что в той же мере верю и в будущее человечества, в прогресс и во все такое. Если бы я не верил в это, то к чему был бы мой труд учителя, зачем рождались бы дети и во имя чего мы бы вообще жили? Я-то как раз думал, что на то и есть воля Божья, чтобы род людской продвигался вперед и только к лучшему. Я думаю, что можно верить одновременно и в Бога, и в коммунизм, что это вполне совместимые вещи.
— Нет, — улыбнулась директриса с материнской непререкаемостью. — Эти вещи несовместимы.
— Я знаю, — сказал Эдуард. — Не сердитесь на меня.
— А я и не сержусь. Вы по молодости горячо отстаиваете то, во что верите. Никто не поймет вас лучше меня. Ведь и я когда-то была так же молода, как и вы. Я знаю, что такое молодость. И ваша молодость мне по душе. Вы мне симпатичны.
И наконец пробил час. Не раньше и не позже, а именно сейчас, в нужную минуту (какую Эдуард явно не выбирал, скорее она выбрала его и наполнила содержанием). Когда директриса сказала, что он ей симпатичен, он ответил не очень выразительно:
— Вы мне тоже.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Ах, оставьте, пожалуйста. Я старая женщина, — возразила директриса.
— Неправда, — вынужден был сказать Эдуард.
— Ну что вы! — сказала директриса.
— Вы совсем не старая, что за глупости! — со всей решительностью вынужден был сказать Эдуард.
— Вы так думаете?
— Вы мне как раз очень нравитесь.
— Не лгите. Вы же не должны лгать.
— Я и не лгу. Вы красивая.
— Красивая? — с притворным недоверием переспросила директриса.
— Да, красивая, — сказал Эдуард, а испугавшись неправдоподобия своего утверждения, попытался тотчас подкрепить его: — Такая черноволосая. Мне это ужасно нравится.
— Вам нравятся брюнетки?
— Ужасно, — сказал Эдуард.
— А почему же вы ни разу не зашли ко мне с тех пор, как вы в школе? Мне сдавалось, что вы избегаете меня.
— Я стеснялся, — сказал Эдуард. — Все стали бы говорить, что я подольщаюсь к вам. Никто не поверил бы, что я хожу к вам лишь потому, что вы мне нравитесь.
— Но теперь вам не придется стесняться. Теперь же вынесено решение, что вы иногда должны со мной встречаться.

Глядя на него своими глазами с большими карими радужками (сами по себе, надо сказать, они были красивы), она на прощание слегка погладила его по руке, так что наш сумасброд уходил от нее, охваченный бурным ощущением победы.

7

Эдуард был убежден, что вся эта заваруха разрешилась в его пользу, и в следующее воскресенье пошел с Алицей в костел, преисполненный дерзкой беззаботности; более того, он пошел туда с чувством прежней уверенности в себе, ибо (какую бы сочувственную улыбку это ни вызывало у нас) весь ход визита к директрисе представлялся ему в воспоминаниях ярчайшим доказательством его мужской притягательности.

И именно в это воскресенье он заметил, что Алица стала какой-то другой: как только они встретились, она взяла его под руку и в костеле так и стояла с ним; обычно она старалась вести себя скромно и неприметно, но на этот раз оглядывалась по сторонам и с улыбкой поклонилась по меньшей мере десятку знакомых.

Эдуарду все это показалось странным и непонятным.

Когда двумя днями позже они вместе прогуливались по стемневшим улицам, Эдуард с изумлением отметил, что поцелуи Алицы, прежде столь неприятно деловитые, увлажнились, потеплели и стали более пылкими. Остановившись ненадолго с ней под фонарем, он обнаружил, что на него смотрят два влюбленных глаза.
— Знай, что я люблю тебя, — ни с того ни с сего сказала Алица и тут же прикрыла ладонью ему рот: — Нет, нет, не говори ничего, я не хочу ничего слышать.
Они снова немного прошлись и снова остановились, и Алица сказала: — Теперь я уже все понимаю. Теперь понимаю, почему ты упрекал меня, что я в своей вере слишком пассивна.
Но Эдуард, по-прежнему ничего не понимая, молчал; они прошли еще немного, и тут Алица сказала: — А ты мне ничего не сказал. Почему ты мне ничего не сказал?
— А что я должен был тебе сказать? — спросил Эдуард.
— Да, в этом ты весь, — сказала она с тихим восторгом. — Другие бы похвалялись, а ты молчишь. Но именно поэтому я и люблю тебя.
Эдуард, пытаясь понять, о чем идет речь, решил все-таки уточнить: — Это ты о чем?
— О том, что с тобой случилось.
— От кого ты это знаешь?
— Оставь, пожалуйста. Это все знают. Тебя вызвали, угрожали тебе, а ты смеялся им прямо в лицо и ни от чего не отрекся. Все в восторге от тебя.
— Но я никому об этом не говорил.
— Какая наивность! А молва на что? Это же не пустячное дело. Смельчаков сейчас днем с огнем не сыщешь.
Эдуард знал, что в маленьком городе любое событие сразу превращается в легенду, однако же не думал, что и его ничтожная история, какой он вовсе не придавал значения, содержит в себе такую мифотворную силу; он и понятия не имел, как впору он пришелся своим землякам, которые, как известно, восхищаются не драматическими героями (борющимися и побеждающими), а именно мучениками, ибо те утверждают их в правильности лояльного бездействия, внушая им, что жизнь предлагает лишь одну альтернативу: быть уничтоженным или быть покоренным. Никто не сомневался, что Эдуард будет уничтожен, и все с восторгом и удовлетворением распространялись об этом, покуда наконец Эдуард при помощи Алицы не встретился с прекрасным образом собственного распятия. Он хладнокровно принял это и сказал:
— Но мне ведь не пришлось ни от чего отрекаться, все было в порядке вещей. Так поступил бы любой.
— Любой? — вырвалось у Алицы. — Погляди вокруг, как все ведут себя! Какие заячьи души! От собственной матери и то отреклись бы.
Эдуард молчал, молчала и Алица. Они шли, держась за руки. Чуть погодя Алица шепотом сказала: — Я сделала бы для тебя все.
Таких слов Эдуарду еще никто не говорил; такая фраза для него была неожиданным даром. Эдуард, конечно, знал, что он не заслужил такого дара, но подумал: раз судьба отказывает ему в заслуженных дарах, то он имеет право присвоить и незаслуженные; и потому сказал:
— Мне уже никто ни в чем не поможет.
— В каком смысле?
— Выгонят меня из школы, и те, кто сегодня считает меня героем, и пальцем не шевельнут ради меня. Лишь в одном я до конца уверен. Что останусь в полном одиночестве.
— Не останешься, — возразила, покачав головой, Алица.
— Останусь, — повторил Эдуард.
— Нет, не останешься, — чуть ли не крикнула Алица.
— Все от меня отреклись.
— Я никогда от тебя не отрекусь.
— Отречешься, — печально сказал Эдуард.
— Не отрекусь, — сказала Алица.
— Нет, Алица, ты не любишь меня. Ты никогда не любила меня.
— Неправда, — прошептала Алица, и Эдуард с удовлетворением заметил, что у нее мокрые от слез глаза.
— Не любишь, Алица. Этого не скроешь. Ты всегда была совершенно холодна ко мне. Так не ведет себя женщина, которая любит. Я очень хорошо это знаю. А сейчас ты мне просто сочувствуешь, зная, что меня хотят уничтожить. Но любить ты не любишь, и я не хочу, чтобы ты убеждала себя в этом.
Они продолжали идти, держась за руки. Алица тихо плакала, а потом вдруг остановилась и сквозь рыдания проговорила:
— Неправда, нет, неправда, ты не должен так думать.
— Правда, — сказал Эдуард, а поскольку Алица не переставала плакать, он предложил ей в субботу поехать в деревню. Дача брата стоит в прекрасной долине у реки, и там они смогут уединиться.

Лицо у Алицы было мокрым от слез, она молча кивнула.

8

Это было в среду, а в четверг Эдуард снова был приглашен в дом к директрисе; он шел туда весело и уверенно, ибо ничуть не сомневался, что его личные чары окончательно развеют всю эту заваруху с костелом, превратив ее в легкое облачко дыма, в сущее ничто. Но так уж случается в жизни: человек думает, что играет свою роль в определенной пьесе, и не предполагает вовсе, что тем временем на сцене неприметно сменились декорации, и он, ничего не подозревая, оказывается участником совершенно другого спектакля.

Он снова сидел в кресле напротив директрисы, между ними был столик, а на нем — бутылка коньяка с двумя рюмками по бокам. Эта бутылка коньяка и была той самой новой декорацией, по которой проницательный, здравомыслящий мужчина тотчас бы угадал, что заваруха с костелом перестала быть насущной проблемой.

Однако наивный Эдуард был до такой степени опьянен самим собой, что поначалу ни о чем таком не догадывался. Он дал себя вовлечь в веселый вводный разговор (неопределенно-обобщенного содержания), выпил предложенную рюмку и впал в непритворную тоску. Спустя полчаса-час директриса перешла к более личным темам; заговорив о себе, она попыталась создать в глазах Эдуарда образ той женщины, какой хотела казаться: рассудительной женщиной средних лет, не слишком счастливой и все-таки достойно смирившейся со своей участью, женщиной, ни о чем не жалеющей и даже довольной, что не замужем, ибо только так она может в полной мере насладиться спелым вкусом своей самостоятельности и радостями жизни, которые дает ей прекрасная квартира, где ей хорошо и где даже Эдуард чувствует себя сейчас, видимо, неплохо.
— Нет, что вы, мне замечательно, — сказал Эдуард, но сказал это сдавленным голосом, поскольку именно в эту минуту ему перестало быть замечательно. Бутылка коньяка (которой он опрометчиво поинтересовался в предыдущую встречу и которая сейчас со столь устрашающей готовностью поспешно пожаловала на стол), четыре стены гарсоньерки (делающих пространство все более тесным, все более замкнутым), монолог директрисы (сосредоточенный на темах все более личных), ее взгляд (небезопасно пристальный) — все это привело к тому, что он наконец стал осознавать замену спектакля; он понял, что попал в ситуацию, развитие которой неотвратимо предопределено; до него дошло, что его существованию в школе угрожает не антипатия к нему директрисы, а совсем наоборот: его физическая антипатия к худой женщине с черным пушком под носом, понуждающей его пить. У него от страха перехватило горло.

Он послушался директрису и выпил, но страх его был так велик, что алкоголь не оказал на него никакого действия. Зато директриса после двух-трех рюмок воспарила над присущим ей здравомыслием, и ее слова стали насыщаться почти угрожающей восторженностью. «В одном вам завидую, — говорила она, — что вы так молоды. Вам еще невдомек, что такое разочарование, что такое крушение иллюзий. Мир перед вами еще полон надежд и красоты».

Нагнувшись через столик к Эдуарду, она в печальном молчании (с оцепенело судорожной улыбкой) устремила на него устрашающе большие глаза, в то время как он говорил себе: если ему не удастся хоть слегка опьянеть, этот вечер окончится для него величайшим позором; налив в рюмку коньяка, он залпом выпил. Директриса снова заговорила: — Но я хочу видеть мир таким же! Таким же, каким видите его вы! — Затем поднялась с кресла и, выставив грудь, сказала: — Я вам действительно симпатична? Это правда? — И, обойдя столик, она схватила Эдуарда за руку. — Это правда?
— Да! — сказал Эдуард.
— Пойдемте потанцуем, — сказала она и, отпустив руку Эдуарда, подбежала к радио и так долго стала вертеть рычажком, пока не нашла какую-то танцевальную мелодию. Потом с улыбкой подошла к Эдуарду.

Эдуард встал, обхватил директрису и в ритме музыки стал водить ее по комнате. Директриса то опускала голову ему на плечо, то, подняв ее, нежно заглядывала ему в глаза, а то вполголоса вторила звучащей мелодии.

Эдуарду было до того не по себе, что он не раз останавливался посреди танца, чтобы опрокинуть рюмочку. Сейчас он только и мечтал о том, чтобы поскорее кончилась тягостность этого безмерно затянувшегося шагания, но, с другой стороны, он и ничего больше так не боялся: тягостность того, что последовало бы за танцем, представлялась ему куда более невыносимой. И потому, продолжая водить эту напевающую даму по тесной комнате, он внимательно (и тревожно) следил за желанным действием алкоголя. Когда ему наконец показалось, что его рассудок несколько затуманился, он с силой привлек директрису к себе правой рукой, а левую положил ей на грудь.

Да, он в точности проделал то, что в течение всего вечера вселяло в него ужас; чего бы он только не отдал за то, чтобы ему не пришлось это делать, но если он все-таки сделал это, то лишь потому, поверьте, что должен был это сделать: ситуация, в которую он попал, с самого начала вечера была настолько предопределена, что можно было лишь замедлить ее развитие, но никак не пресечь, и если Эдуард положил ладонь на грудь директрисы, значит, он лишь подчинился приказу неотвратимой необходимости.

Однако результат его поступка превзошел все возможные ожидания. Будто по волшебному повелению, директриса начала извиваться в его руках, а потом приникла своей верхней пушистой губой к его рту. Затем увлекла его на тахту и, дико извиваясь и шумно вздыхая, укусила его в губу и тут же в кончик языка, причинив ему сильную боль. Потом вывернулась из его рук и, обронив: «Подожди!» — побежала в ванную.

Эдуард облизал палец и обнаружил, что язык немного кровоточит. Укус вызывал такую боль, что с трудом обретенное опьянение рассеялось и горло вновь перехватило страхом при мысли о том, что его ждет. Из ванной доносились стрекот и всплески воды. Он взял бутылку коньяка, приложил ко рту и сделал несколько глотков.

Но вот уже на пороге комнаты в прозрачной нейлоновой ночной сорочке (богато декорированной на груди кружевом) появилась директриса и стала медленно приближаться к Эдуарду. Она обняла его, затем отступила на шаг и укоризненно сказала: — Почему ты одет? Сняв пиджак и глядя на директрису (она не сводила с него больших глаз), Эдуард думал лишь о том, что его тело, вероятнее всего, станет саботировать усилия его воли. И, стремясь каким-то образом возбудить свое тело, он неуверенно сказал: — Разденьтесь до конца.

Быстрым, восторженно послушным движением она сбросила с себя сорочку и обнажила тонкую белую фигуру, посередине которой в грустной сиротливости чернела густая поросль. Директриса медленно приближалась к нему, меж тем как он в ужасе убеждался в том, что знал уже заранее: его тело было начисто сковано страхом.

Я знаю, господа, что с годами вы свыклись с тем, что ваше тело порой проявляет строптивость, и это вас уже не расстраивает. Но Эдуард был тогда молод! Саботаж тела всякий раз повергал его в невероятную панику, и он переживал его как неизбывный позор, независимо от того, было ли его свидетелем прекрасное лицо или такое уродливое и комичное, как лицо директрисы. А она была уже совсем рядом, и он, испуганный и растерянный, крикнул вдруг, не зная почему (это было скорее по наитию, чем по какому-то хитрому расчету): «Нет, нет, ради Бога, нет! Нет, это грех, это был бы грех!» — крикнул и отскочил в сторону.

А директриса, все приближаясь к нему, глухо бормотала: — Какой еще грех! Вовсе это не грех! Эдуард отступил за круглый столик, за которым давеча они сидели: — Нет, этого мне не дозволено, не дозволено! Директриса отодвинула кресло, стоявшее у нее на пути, и, пожирая Эдуарда большими черными глазами, продолжала его преследовать: — Вовсе это не грех! Вовсе это не грех! Эдуард обошел столик, за ним была уже только тахта; директриса подошла к нему почти вплотную. Сейчас пути к отступлению уже не было, и, видимо, само отчаяние в эту безысходную минуту вдруг надоумило его приказать ей:
— На колени!
Она в недоумении уставилась на него, но когда он повторил твердым (или отчаянным) голосом: «На колени!» — самозабвенно упала перед ним на колени и обняла его ноги.
— Убери руки! — окрикнул он ее. — Сложи их!
Она снова с недоумением посмотрела на него.
— Сложи их! Ты слышишь? Она сложила руки.
— Молись! — приказал он.
Сложив руки, она преданно смотрела на него.
— Молись, и да простит нам Бог, — прошипел он.
Молитвенно сложив руки и возведя к нему большие глаза, она стояла на коленях, и Эдуард получил не только выгодную отсрочку, но, глядя на нее с высоты, стал избавляться от тягостного ощущения себя как чистой добычи и постепенно обретать уверенность. Он отступил на шаг, чтобы оглядеть ее всю, целиком, и снова приказал ей: — Молись!
Но она продолжала молчать. И тогда он крикнул: — Вслух!

И вправду: коленопреклоненная худая голая женщина стала молиться: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое! Да приидет Царствие Твое».

Произнося слова молитвы, она возводила к нему глаза, словно он сам был Богом. Он наблюдал за ней с растущим удовольствием: перед ним была коленопреклоненная директриса, униженная своим подчиненным; перед ним была нагая революционерка, униженная молитвой; перед ним была молящаяся дама, униженная наготой.

Этот утроенный образ бесчестия пьянил его; и вдруг случилось нечто неожиданное: его тело сломило свое пассивное сопротивление; Эдуард напрягся!

В ту минуту, когда директриса произносила: «И не введи нас в искушение», он сбросил с себя одежду. А когда она сказала: «Аминь!» — быстро поднял ее с полу и поволок на тахту.

9

Это было в четверг, а в субботу Эдуард с Алицей поехал к своему брату в деревню. Брат встретил их весьма любезно и вручил им ключ от расположенной неподалеку дачи.

Влюбленные ушли гулять, все утро бродили по лесам и лугам. Гуляя, они целовались, и Эдуард ублаготворенными ладонями чувствовал, что воображаемая линия, проведенная на уровне пупка и разделяющая сферу невинности и сферу прелюбодейства, уже утратила силу. В первую минуту он хотел было высказаться по поводу этого долгожданного события, но по здравом рассуждении решил помалкивать.

А рассудил он, пожалуй, достаточно правильно: внезапный Алицын перелом случился независимо от его многонедельных уговоров, независимо от его доказательств, независимо от каких бы то ни было логических соображений, напротив, этот перелом основывался исключительно на слухе о его мученичестве, то есть на чистом заблуждении, и обусловлен был этим заблуждением вне всякой логики; давайте поразмыслим: почему мученическая преданность Эдуарда вере должна была бы привести к тому, что сама Алица предаст теперь Закон Божий? Если Эдуард не предал Бога перед школьным синедрионом, то почему теперь она должна предать Бога перед Эдуардом?

В такой ситуации любое высказанное вслух суждение могло невольно открыть Алице нелогичность ее поведения. И потому Эдуард решил благоразумно молчать, что, впрочем, вовсе не бросалось в глаза, ибо Алица сама говорила без умолку, была весела, и ничто не свидетельствовало о том, что перелом, совершившийся в ее душе, был драматичным или болезненным.

Когда стемнело, они отправились на дачу, зажгли свет, постлали постель, поцеловались, и тут Алица попросила Эдуарда потушить лампу. Однако в окно пробивался звездный свет, так что Эдуарду по ее настоянию пришлось закрыть ставни. В полной темноте Алица разделась и отдалась ему. Долгими неделями Эдуард мечтал об этих минутах, но сейчас, когда они наступили, он, к своему удивлению, не чувствовал той их значительности, какую предполагала длительность их ожидания; они казались ему такими простыми и самоочевидными, что он почти не мог сосредоточиться на любовных радостях и тщетно пытался отогнать мысли, которые лезли ему в голову: на память приходили долгие потерянные недели, когда Алица мучила его своей холодностью, на память приходили школьные неприятности, возникшие по ее вине, и потому вместо благодарности за подаренную ею любовь он стал ощущать в себе какой-то мстительный гнев. Его раздражало, с какой легкостью и простотой она предает теперь своего Бога Прелюбодейства, которому еще недавно так истово поклонялась, раздражала и ее вечная уравновешенность, не прошибаемая ничем: ни мечтой, ни каким-либо событием, ни каким-либо переломом; раздражала, как она проживает жизнь: без всякого внутреннего разлада, самоуверенно и легко. А когда это раздражение достигло особой силы, он попытался любить ее яростно и злобно, дабы вырвать из нее хоть какой-то звук, стон, слово, всхлип, но все было тщетно. Девушка оставалась тихой, и, несмотря на все его старания, их любовная близость кончилась столь же тихо и безбурно.

Она приникла к его груди и быстро уснула, а он, продолжая бодрствовать, думал о том, что вовсе не испытывает никакой радости. Он попытался представить Алицу (не внешний ее облик, а, по возможности, все ее существо целиком), и вдруг ему показалось, что ее образ расплывается.

Давайте задумаемся над этим словом: Алица, какой она до сих пор представлялась ему, при всей ее наивности была существом крепким и ясным: чудесная простота наружности, казалось, соответствует ее незамысловатой вере, а немудреная судьба, казалось, мотивирует ее поведение. До сих пор ее образ виделся ему цельным и компактным; он мог посмеиваться над ней, мог проклинать, мог подольщаться к ней, но он должен был (непроизвольно) ее уважать.

Теперь, однако, непреднамеренная ловушка ложной молвы разрушила компактность ее существа, и Эдуарду показалось, что ее убеждения были всего лишь прилепленными к ее судьбе, а судьба прилепленной к ее телу, он вдруг увидел ее как случайное соединение тела, мыслей и потока жизни, соединением неорганичным, произвольным и нестойким. Мысленно рисуя себе Алицу (она глубоко дышала на его плече), он видел ее тело и мысли порознь, тело нравилось ему, мысли же казались смешными, а то и другое вместе не создавало вовсе никакого существа; она представлялась ему расплывчатой линией на промокательной бумаге: без контуров, без формы.

Тело девушки ему и вправду нравилось. Когда она утром встала, он попросил ее остаться нагой, и она, еще вчера стыдившаяся скупого света звезд и требовавшая закрыть ставни, сейчас совсем забыла о своем смущении. Эдуард внимательно разглядывал Алицу (весело подпрыгивавшую в поисках коробки чая и печенья к завтраку), и она, заметив его задумчивость, спросила, что с ним. Эдуард ответил, что после завтрака ему придется зайти к брату.

Брат поинтересовался, как у него идут дела в школе. И, услышав ответ Эдуарда, что в целом неплохо, сказал: — Чехачкова свинья, но я давно простил ее. Простил, ибо она не знала, что творит. Хотела навредить мне, а между тем помогла прекрасно устроиться в жизни. Как земледелец я больше зарабатываю, а связь с природой спасает меня от хандры, что гложет горожан.
— И мне эта женщина принесла в известной мере счастье, — сказал Эдуард и поведал брату всю свою историю: как он влюбился в Алицу, как прикинулся верующим, как его судили, как Чехачкова взялась его перевоспитывать и как Алица, узнав про его мученичество, наконец отдалась ему. Однако про то, как он заставил директрису молиться, досказать не успел, так как заметил в глазах брата неодобрение. Эдуард умолк, а брат сказал:
— Возможно, у меня есть всякие недостатки, но одного я лишен начисто. Я никогда не кривил душой и каждому в лицо говорил то, что думаю.
Укор любимого брата уязвил Эдуарда; он попытался оправдаться, возник спор.
— Я знаю, — в конце концов сказал Эдуард, — ты человек прямой и дорожишь этим своим качеством. Но задай себе один вопрос: зачем, собственно, говорить правду? Что обязывает нас говорить правду? И почему вообще правдивость мы считаем добродетелью? Представь себе, что встретишь безумца, утверждающего, что он рыба и мы все рыбы. Ты что, станешь спорить с ним? Станешь перед ним раздеваться и доказывать, что у тебя нет жабр? Станешь говорить ему в лицо, что ты о нем думаешь? Ну, скажи!

Брат молчал, и Эдуард закончил свою мысль: — Если ты скажешь ему чистую правду, скажешь то, что ты о нем действительно думаешь, ты заведешь с безумцем серьезный разговор и сам станешь безумцем. Та же картина и с окружающим миром. Если бы я стал упорно говорить ему правду в лицо, это значило бы, что я отношусь к нему серьезно. А относиться серьезно к чему-то столь несерьезному означает самому стать несерьезным. Я, братец, должен лгать, если не хочу серьезно относиться к безумцам и самому стать одним из них.

10

Воскресным днем влюбленные уезжали обратно в город; в купе они оказались одни (девушка уже снова весело щебетала), и Эдуард думал о том, как еще недавно он надеялся обрести в совсем не обязательной для него Алице то серьезное, что никогда не смогут дать ему его обязанности, и он с горечью осознавал (поезд идиллически стучал на стыках колеи), что любовная история, которую он пережил с Алицей, ничтожна, сплетена из случайностей и заблуждений, лишена всякой серьезности и значения; он слышал слова Алицы, видел ее жесты (она сжимала его руку), а ему казалось, что все это знаки без всякого смысла, банкноты без покрытия, гири из бумаги, что он не может положиться на них больше, чем Бог на молитву нагой директрисы; и ему вдруг показалось, что все люди, с которыми он встречался по работе, были всего лишь линиями, расплывшимися на промокашке, существами с переменчивыми взглядами, существами нестойкого духа; но что еще хуже, куда хуже (пришло ему в голову следом), он сам был лишь тенью всех этих тенеобразных людей, ведь он исчерпал весь свой разум на то, чтобы приспособиться к ним, стать им подобным, и пусть он уподоблялся им с внутренним смехом — не важно, пусть он тайно высмеивал их (стараясь хотя бы так оправдать свое приспособленчество, — это, по сути, ничего не меняло, ибо злорадное подражание остается лишь подражанием, и высмеивающая тень остается лишь тенью, подчиненной и зависимой, жалкой и пустой.

Это было постыдно, ужасно постыдно. Поезд идиллически стучал на стыках колеи (девушка щебетала), и Эдуард спросил:
— Алица, ты счастлива?
— Да, — сказала Алица.
— А я в отчаянии, — сказал Эдуард.
— Не сходи с ума, — сказала Алица.
— Нам не надо было это делать. Это не должно было случиться.
— Что тебе взбрело в голову? Ты же сам хотел!
— Да, хотел, — сказал Эдуард, — но это была моя самая большая ошибка, которую Бог мне никогда не простит. Это был грех, Алица.
— Господи, что случилось? — спокойно спросила девушка. — Ты ведь сам все время твердил, что Бог прежде всего хочет, чтобы люди любили друг друга!
Когда Эдуард услышал, как Алица спокойно присвоила его теологические софизмы, вооружившись которыми он так безуспешно еще недавно пускался в бой, его обуяла ярость: — Я это говорил, чтобы испытать тебя! Теперь я знаю, как ты предана Богу! Тот, кто способен предать Бога, человека предаст во сто крат легче!

Алица все еще пыталась найти подходящие ответы, но лучше бы она их не находила — ими она лишь разжигала его мстительный гнев. Эдуард начал ей что-то втолковывать и говорил так долго (употребив под конец слова мерзость и физическое отвращение), покуда не извлек из этого спокойного и нежного существа всхлипы, слезы и вздохи.
— Прощай, — сказал он ей, плачущей, на вокзале и пошел прочь. Только дома спустя час-другой, когда с него спал этот дикий гнев, он в полную меру осознал свое поведение; представив себе ее красивое тело, которое еще утром прыгало перед ним на длинных ногах, а теперь уходит, изгнанное им же самим, по его собственной воле, он обругал себя идиотом и охотно надавал бы себе оплеух.

Но то, что случилось, случилось, и ничего нельзя было изменить. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что, хоть образ уходящего прекрасного тела и причинял Эдуарду немалые огорчения, он справился с этой утратой сравнительно быстро. Если раньше его мучил и приводил в отчаяние недостаток телесной любви, то вызвано это было разве что временным положением недавнего переселенца. Сейчас недостатка в ней он уже не испытывал. Раз в неделю навещал директрису (привычка избавила его тело от первоначального страха) и намеревался не покидать ее, покуда его положение в школе окончательно не прояснится. Кроме того, ему удавалось с растущим успехом обольщать еще и других женщин и девушек. В конечном итоге он постепенно начинал все больше ценить минуты, когда оставался один; он полюбил одинокие прогулки, сочетая их (в последний раз прошу вас обратить на это внимание) с посещением костела.

Нет, не беспокойтесь, Эдуард не уверовал в Бога. Мое повествование не собирается увенчать себя эффектом столь нарочитого парадокса. Но Эдуард, хотя и почти убежден, что Бога нет, все-таки самозабвенно и ностальгически рисует себе Его образ.

Бог — это сама сущность, тогда как ни в своих любовях (а со времени истории с директрисой и Алицей прошло немало лет), ни в своем учительстве, ни в своих взглядах Эдуард не нашел ничего существенного. Он слишком умен, чтобы допустить, что видит существенность в несущественном, но и слишком слаб, чтобы тайно не мечтать об этой существенности. Ах, дамы и господа, печально живется на свете человеку, когда он ничего и никого не принимает всерьез!

И потому Эдуард мечтает о Боге, ибо единственно Бог избавлен от расплывчатой обязанности явить себя и призван всего лишь быть; ибо единственно Он творит (Он один, единый и не сущий) существенную противоположность этого несущественного (однако тем более сущего) мира. Итак, Эдуард подчас сидит в храме и в задумчивости устремляет взор к куполу. Давайте простимся с ним именно в такую минуту: послеобеденное время, храм тих и пуст. Эдуард сидит на деревянной скамье и мучится сожалением, что Бога нет. И именно в эту минуту его сожаление становится так велико, что из его глубин вдруг выплывает настоящий, живой Божий лик. Смотрите же! Да, да! Эдуард улыбается! Он улыбается, и его улыбка светится счастьем.

С этой улыбкой и сохраните его, пожалуйста, в памяти!

@темы: Милан Кундера, perfection, цитаты, литература, ИМХО

---

Ready to fall

Название: Ready to fall
Тип: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Размер: мини, ~2700 слов
Примечания: 1. Это попытка представить то чувство, которое столь часто меня преследует, в виде истории. Метафора границы взята мною из "Книги смеха и забвения" Милана Кундеры. Нельзя сказать, что я основывался на этой идее полностью (основывался я в первую очередь на своих ощущениях), однако, безусловно, своё влияние на моё восприятие она имела.

Цитата достаточно большая.

Женщина, которую он любил больше всего на свете (ему тогда было тридцать), часто говорила ему (слыша это, он был близок к отчаянию), что с жизнью связывает ее лишь тончайшая нить. Да, она хочет жить, жизнь безмерно радует ее, но в то же время она знает, что это «хочу жить» соткано из волокон паутины. Достаточно совсем малого, столь бесконечно малого, чтобы ты оказался по другую сторону границы, за которой все теряет смысл: любовь, убеждения, вера, История. Вся загадочность человеческой жизни коренится в том, что она протекает в непосредственной близости, а то и в прямом соприкосновении с этой границей, что их разделяют не километры, но всего один миллиметр.

<...>

Почему перед ним постоянно возникает образ границы?
Он объясняет себе это тем, что старится: вещи повторяются и с каждым повторением теряют частицу своего смысла. Или точнее сказать: каплю за каплей теряют свою жизненную силу, которую им давала иллюзия смысла. Граница, согласно Яну, означает максимально допустимую дозу повторяемости.
Однажды он присутствовал на спектакле: в разгар действия весьма даровитый комик ни с того ни с сего медленно и очень сосредоточенно принялся считать: «Раз, два, три, четыре…», произнося каждое число с видом глубокой задумчивости, словно оно ускользало от него, и он искал его в окружающем пространстве: «Пять, шесть, семь, восемь…» При слове «пятнадцать» зрители засмеялись, а когда он, все так же медленно и еще более задумчиво, подошел к сотне, от смеха и вовсе попадали с мест.
На другом представлении все тот же актер подсел к роялю и левой рукой заиграл аккомпанемент к вальсу: «трам-па-па, трам-па-па». Правая рука была опущена, никакой мелодии не звучало, только все время одно и то же «трам-па-па, трам-па— па», но он смотрел в публику таким выразительным взглядом, словно этот вальсовый аккомпанемент был великолепной музыкой, достойной умиления, аплодисментов и восторга. Он играл без устали, двадцать раз, тридцать раз, пятьдесят раз, сто раз все то же «трам-па-па, трам-па-па», и публика надрывалась от смеха.
Да, когда пересекаешь границу, звучит вещий смех. Но когда идешь еще дальше, еще и по ту сторону смеха, тогда что?
Ян представляет себе, что греческие боги в самом начале принимали страстное участие в приключениях людей. Потом они обосновались на Олимпе, смотрели вниз и хохотали. А теперь они уже давно спят.
И все-таки я думаю, Ян ошибается, полагая, что граница — это линия, в определенном месте пересекающая человеческую жизнь, что она, стало быть, означает временной рубеж, определенную секунду на часах человеческой жизни. Нет. Я, напротив, уверен, что граница постоянно с нами, независимо от времени и от нашего возраста, что она вездесуща, хотя при одних обстоятельствах она ощутима больше, при других — меньше.
Женщина, которую Ян так любил, была права, утверждая, что с жизнью ее связывает лишь нить паутины. Достаточно самого малого, лишь легкого дуновения ветерка, чтобы вещи чуть сдвинулись, и то, ради чего еще минуту назад мы отдали бы жизнь, вдруг предстает полнейшей бессмыслицей.
У Яна были друзья, покинувшие, как и он, свою прежнюю родину и отдававшие все свое время борьбе за ее утраченную свободу. Все они уже изведали чувство, что узы, связывавшие их с родиной, не более чем иллюзия и лишь по какой-то инерции судьбы они все еще готовы умереть ради чего-то, что уже не имело для них никакого значения. Все они знали это чувство и в то же время боялись его знать, они отворачивали голову, чтобы не видеть границы и не соскользнуть (увлекаемые головокружением, словно манящей бездной) на другую сторону, где язык их терзаемого народа издавал уже бессмысленный шум, подобный птичьему гомону.
Если Ян для самого себя определял границу как максимально допустимую дозу повторяемости, то я вынужден его поправить: граница не результат повторения. Повторение — лишь один из способов сделать границу зримой. Линия границы прикрыта пылью, и повтор подобен движению руки, устраняющей эту пыль.

В этой истории я попытался объяснить, что значит эта граница для меня.
2. Название — аллюзия на песню:

Download Rise Against Ready To Fall for free from pleer.com

текст

Hold on slow down again from the top now and tell me everything
I know I've been gone for what seems like forever
But I'm here now waiting
To convince you that I'm not a ghost or a stranger
But closer than you think
She said, "just go on to what you
Pretend is your life but
Please don't die on me"

Wings won't take me
Heights don't phase me
So take a step
But don't look down
Take a step

Now I'm standing on the rooftop ready to fall
I think I'm at the edge now but I could be wrong
I'm standing on the rooftop ready to fall

Perpetual motion the image won't focus
A blur is all that's seen
But here in this moment like the eye of the storm
It all came clear to me
I found a shoulder to lean on
An infallible reason to live all by itself
I took one last look from the heights that I once loved
And then I ran like hell

Wings won't take me
Heights don't phase me
So take a step
But don't look down
Take a step

Now I'm standing on the rooftop ready to fall
I think I'm at the edge now but I could be wrong
I'm standing on the rooftop ready to fall

I count the times that I've been sorry
I know, I know
Now my compassion slowly drowns
I know, I know
If there's a time these walls could guard you
I know, I know
Then let that time be right now

Now I'm standing on the rooftop
Now I'm standing on the rooftop ready to fall
I'm standing on the rooftop ready to fall
I think I'm at the edge now but I could be wrong
I'm standing on the rooftop ready to fall

Now I'm standing on the rooftop (ready to fall)
Now I'm standing on the rooftop (ready to fall)
Now I'm standing on the rooftop (ready to fall)
Now I'm standing on the rooftop ready to fall

Краткое содержание: Это история о Чарли Кенингтоне; о том, как он сумел прыгнуть.

You'll never learn to fly now
'Til you're standing at the cliff
Rise Against — Satellite

Мы склонны считать, что смерть где-то вдали от нас. Мы – как никто другой из живых существ – осознаём, что в рамках нашей жизни мы наверняка будем попадать в ситуации, когда её дыхание будет ощутимо. Никто из нас не застрахован от несчастных случаев, но в общем и целом наш Конец – это нечто далёкое. Граница между жизнью и смертью в нашем сознании проведена в отдалении от текущего момента.
Чарли Кенингтон стоит на ней и на крыше девятиэтажного офисного здания, готовый сорваться вниз.
Я наблюдаю за ним давно. В самом деле, это я его создал, а потом игрался с ним несколько месяцев, стараясь сделать его живым и отзывчивым, стараясь сделать его правильным, заставить его отражать нужную мне идею. Он наверняка представляет из себя что-то и за пределами этой идеи, я думаю, что в нём достаточно жизни, однако она уже не так интересует меня.

Он впервые познакомился с границей, когда ему было лет шесть. Тогда, конечно, он и не мог осознать, что почувствовал – это было лишь размытым ощущением, столь же неясным, сколь оглушительным. Они отдыхали в Дубае, жили в одном из тех высоких стеклянных зданий, один вид которых в этой бескрайней пустыне внушает гордость за людей. Их номер был на 14 этаже, и он никак не мог привыкнуть к огромным окнам во всю стену, открывавшим вид на город. Ему хотелось удивляться каждый раз, когда он входил в номер, и он удивлялся, но немножко, про себя – потому что не хотел, чтобы папа смеялся над его детской непосредственностью. Он не хотел быть ребёнком, в первую очередь в глазах отца. Он хотел быстрее вырасти и доказать, что достоин не смеха или умиления, но уважения в глазах окружающих.
Во всяком случае, так было до этой поездки.
В один из дней он вернулся в номер быстрее, чем родители. Они задержались в коридоре, заговорившись о чём-то с портье – и он, аккуратно вынув из пальцев отца карту, открывавшую дверь в их аппартаменты, проскользнул внутрь их номера в одиночку. Обернувшись, он ахнул.
Он не знал, почему он ахнул; почему был способен сдерживать удивление всегда – каждый раз, когда они заходили в номер до этого, но не был способен даже прикрыть рот ладошкой сейчас, а просто стоял, почти оцепенев, ощущая каждой клеточкой тела близость высоты.
Дело в том, что граница находилась внутри него, а он был одним из тех, кто, находясь среди других людей, постоянно оглядывается вокруг, не чувствуя себя в безопасности, и не способен направить взгляд внутрь на достаточно долгое время. Его отношения с отцом не были прекрасными, и поэтому Чарли не мог чувствовать себя полностью, находясь в этой комнате вместе с ним. Но сейчас отец был за дверью, и он впервые был в этой комнате наедине с этим слоем стекла, отделяющим его от сорока метров свободного падения, и он чувствовал, как внутри просыпается оно – много, много времени пройдёт, прежде чем он сможет понять и сформулировать, что находится внутри. Сперва испугавшись этого чувства, он пожалел, что ушёл от родителей и пристроился за кроватью, чтобы не видеть окна. Прислонившись спиной к тумбочке около кровати, он гипнотизировал стенку. Возвращаться к родителям почему-то было ещё страшнее. Стена была скучной, и вскоре он поднялся на ноги. Прогулялся по номеру — лишь бы не смотреть в сторону пустоты. Решил как-то занять себя: посчитал узоры на ковре, сбил покрывало на кровати, чтобы разглядеть горы и острова, образованные складками, поводил пальцем по кафельным плиткам на стенке в ванной – контраст между гладкой поверхностью и шершавыми швами всегда его притягивал. Там же, сидя в неудобной позе около раковины, он решил, что вовсе не будет бояться таких глупых штук, когда повзрослеет.
В конце концов, Чарли подошёл к окну.
Это ощущение наполнило его, когда он смотрел вниз уже с минуту. Он понял вдруг, что не может видеть отсюда, кто там, внизу: взрослые или дети. Они все выглядели точками с этого расстояния, их нельзя было делить по возрасту или росту. Как они с отцом выглядят для тех, кто наблюдает сверху? Они лишь точки, и тот, кто сверху, не знает, что Чарли младше отца на тридцать лет, и не знает, что Чарли хочет быть больше. Но даже если бы он и знал это, для него в этом не было бы смысла. Точки не могут вырасти по-настоящему. Да, они могут быть разных размеров в разных книжках, но они всё равно нужны для одной и той же цели: они утверждают конец.
Чарли прижался к нагретому солнцем стеклу всем телом. Он хотел, чтобы оно исчезло, растворилось в пространстве и чувствовал как сзади, из лопаток, лезут крылья.
Он родился именно из этой сцены, стоящим на границе смыслов и желающим оказаться в том мире.
Он хотел навсегда остаться в мире без разницы в возрасте. Он хотел жить в мире точек, одинаковых на всём пути от рождения и до смерти, в мире, где нет разницы, шесть тебе или тридцать, семьдесят или двенадцать, потому что ты – лишь точка. Так, очарованным этой мыслью, его и застали родители, зашедшие в номер.
– Чарли? – позвала его мама. – В следующий раз спроси разрешения, а не просто так вырывай карточку из рук отца.
– Хорошо, мамочка, – на автомате отозвался он.
– Тебе нравится вид?
– Да, это очень красиво.
Он услышал, как она улыбается, но не смог улыбнуться сам.

Сейчас он не чувствует крыльев; он чувствует лишь боль размазанного сердца и всёпоглощающую пустоту. Это должно измениться через пару минут, если он только не решится спрыгнуть раньше.
Граница никуда не ушла с временем. Он жил слишком близко к краю, и пусть большую часть времени бездна была скрыта туманом, постепенно он стал понимать, что она всегда в шаге от него. Тем соблазнительнее выбрать её и сейчас.
Впрочем, когда туман разошелся во второй раз, это подняло его и придало ему сил.
Он всегда считал себя "маленьким джентельменом": так раз за разом его называла мама, обучавшая его правильному обращению с девочками. Иногда это надоедало ему; право, они могли справиться и сами, почему он должен был так много лишь потому, что родился мальчиком? Впрочем, он никогда не озвучивал эти мысли. Тем более, что реакция противоположного пола ему льстила. Однажды он, выходя из автобуса, подал руку девочке, старше его раза в два, и её лицо удивлённо осветилось улыбкой. Ради этих несколько секунд красоты он был готов терпеть несправедливость.
Всё изменилось, когда он перешёл в третий класс. В их школу перешло несколько новых ребят. В столовой за один стол с ним собиралась сесть одна из новеньких, и он мгновенно вскочил, чтобы отодвинуть ей стул. Он взглянул на её лицо, ожидая увидеть там улыбку, однако встретил маску злобы.
– Я сама могу позаботиться о себе! – вскричала она и направила на него палец, поставив поднос на стол и уперев другую руку в бок. – Ты что, думаешь, у меня нет рук?
– Нет, что ты, просто я...
– Ты просто хотел показать своё превосходство как мужчины, – сказала она фразу, отдающую заученностью.
Он растерянно замолчал, впервые столкнувшись со столь громким сопротивлением.
– Нет, я просто... – произнёс он смущённо.
Она поджала губы:
– Что просто? Ты даже не знаешь, зачем это сделал!
Он тихо прибавил:
– Прости, – и пересел за другой стол, не понимая, за что извинился.
Через неделю, когда он с новым другом возвращался со школы, на повороте на их улицу его поджидала группа девочек на пару классов постарше.
– Эй, ты! – встала перед Чарли высокая загорелая блондинка с блеском ненависти в глазах. – Ты обидел Люси?
– Что?..
– Никто не обижает наших девочек, ты понял?
– Постой, про кого ты?
– Конечно, ты даже не помнишь её!
– Я... Я не хотел никого обижать, – он упрямо взглянул в глаза девочке. – Я не знаю, я – я не виноват, что та девочка в столовой не так всё поняла.
– Чё? Не так поняла? – девочка толкнула его обоими руками и он отлетел назад и упал на спину, едва успев заметить, как убегает его новый друг.
Когда Чарли поднялся на ноги, он чувствовал крылья за своими плечами. А потому, подойдя к блондинке, он ударил её – ровно так, как учил отец, резко и вкладывая всю свою силу. Она согнулась, прижимая руки к повреждённому месту, а его уже завалили ударами её подруги. Он отбивался, сколько мог, однако в результате они повалили его на землю и с пару минут били ногами.
Он лежал на земле, чувствую себя абсолютно счастливым: он сумел прыгнуть.

Эта история едва не стоила ему места в школе, но мама сумела отстоять его правоту. Правда, в школе остались все участники конфликта, так что он надолго обрёл врагов, и с ним никто не хотел дружить. Он сумел изменить это только ближе к концу, когда встретил её.
Энн была девочкой младше его на год, и она перешла в их класс из другой школы в начале девятого учебного года. Она была умной, умнее кого-либо в классе, у неё был звонкий голосок, в котором сочетались вызов и притягательность, и она была не просто симпатичной; она была лишена той слащавой красоты, которая была свойственна некоторым другим девочкам из их класса. В ней было нечто простое и свежее, и Чарли почувствовал, что неизбежно влюбляется в неё, когда она в конце первого дня подняла руку и исправила мальчика, стоящего у доски.
Но он не нужен был ней, и теперь он стоял на крыше.
Он носил за неё портфель и сторожил её место в столовой; покупал цветы и книжки; один раз, когда её довели до слёз девочки из параллельного класса, она плакала в его объятьях. Но каждый раз, когда он пытался поднять тему, что они могут быть ближе, она останавливала его.
– Прости, Чарли, но ты же знаешь: я не испытываю к тебе этого. Мне приятно быть друзьями, но я не чувствую нужды в большем и я не хочу обманывать тебя. Если хочешь, мы можем перестать общаться вовсе.
Почему она просто не могла дать ему шанс?
Однако он достаточно хорошо знал её, чтобы повторять себе мантрой: она просто хорошо знает себя и понимает свои чувства. То, что горело в нём, не отзывалось в ней, и она могла понять его порывы, но не могла повторить их. И она была честной с ним, и он оставался рядом – потому что это был его выбор, и потому что ему было приятно рядом с ней, и, конечно, потому что его надежда никуда не уходила. Не могла уйти.
Всё изменилось с месяц назад, когда она сама влюбилась. Его не сжигала ревность к тому, другому; он просто понял, что его мир пугающе пуст без неё рядом. Теперь она проводила свободное время со своим избранником, и вакуум безответности внутри, кажется, набирал силы, разрывая его. Она ограничивалась кивком головы утром и, может быть, парой слов в течение дня; и она всё ещё была рядом, и её близость была мучительна.
Он не был уверен, что будет делать там, на крыше. Он не мог не признаться себе в минуты трезвости, что вряд ли прыгнет. Но он хотел ощутить это – буквальный край под ногами, дыхание смерти, ощущение всепоглощающей конечности: шаг – и тебя нет. Может быть, это, напротив, пробудит его? Заставит хотеть жить?
Одновременно с этим он думал, что не будет бояться сделать шаг. Он боялся и жаждал этого не-страха.

Это противоречивое ощущение было столь знакомо, что он привечал его как старого друга. Он помнил, когда граница в этой форме впервые пришла к нему. Ему было лет тринадцать; не в первый и не во второй раз за последние несколько лет он лежал на своей кровати с открытыми глазами, таращась в пустой потолок и прислушиваясь к голосам внизу. Время от времени папа или мама повышали голос, и он мог различать отдельные слова. Там были и нецензурные; он никогда не знал, употребляли ли они их, потому что думали, что он уже спал, или потому что им было всё равно, спал ли он.
Это было мучительно: слышать этот невнятный, агрессивный гул и знать, что им плохо, но даже не знать, почему им плохо и зачем они ссорятся и обзывают друг друга "сукой" и "подонком".
Обычно он оставался в своей комнате: думал, что они разозлятся ещё больше из-за его появления. Отцу не нравилось, когда он влезал в их с мамой разговоры, а мама смотрела на него так грустно, что он чувствовал себя виноватым. Но в этот раз зуд их голосов был слишком силён; он гнал его прочь из кровати. Чарли включил свет, достал книжку и попытался почитать; но буквы путались и отказывались складываться в слова. Он дошёл до ванной комнаты и посмотрел на себя в зеркало. Чарли был тёмноволосым мальчиком с хрупкими чертами лица и светло-зелёными, почти серыми глазами; тонкие губы были бледно-красными, а под глазами пролегли узкие тени: родители ссорились так уже не первый день.
Ему захотелось спустить воду – громко и вызывающе: он тут, он всё слышит, ему беспокойно! – но он почему-то не осмелился. Ему было страшно: а что, если это конец для их семьи? Родители никогда не ссорились столь долго. Он попытался представить себе жизнь без мамы или без отца. В их классе была девочка, её звали Лиза, и она жила без мамы. Она ничем не выделялась среди других детей, была, пожалуй, не менее счастливой, чем сам Чарли. Сможет ли он быть таким же радостным? Ему захотелось поплакать, но он сдержал слёзы; это почему-то казалось особенно неправильно сейчас.
Он вышел из ванной и направился к лестнице. Прижавшись к перилам спиной, он обратился в уши, стараясь уловить каждый звук, исходящий из гостиной – каждое слово, каждый высказанный смысл, каждый шёпот из беседы, проходящей внизу.
Прошло минут десять, прежде чем он понял, что то, о чём они говорят, не имеет никакого смысла. Их слова не складывались в логичную цепочку, то, о чём они спорили, было непонятными мелочами, а в воздухе висело напряжение, как будто если бы шла война. Это не стоило того. Это так разозлило его, что он почувствовал, как страх уходит вместе с разворачивающимися за спиной крыльями. Он поднялся на ноги и стал спускаться, ощущая, как движется всё быстее. Его гнала вперёд отчаянная злость на этот бессмысленный спор. Он вышел с полутёмной лестницы в середину комнаты и громко произнёс:
– Что вы несёте?
В воздухе повисла пауза, а затем мама облегчённо-истерично рассмеялась, и отец улыбнулся за ней, и напряжение рассыпалось, подобно стеклу – подобно выдержке Чарли, который разрыдался, сев там же, где стоял, неспособный ни остановить слёзы, ни понять, почему он плачет.
Он расплакался, потому что не был понят. Потому что чувство границы, толкнувшее его на то, чтобы выйти в гостиную, ушло, а понимание бессмысленности разговора отца и матери и неизбежности конца их отношений – остались в его сознании. Только теперь они не были чем-то, подобным воздушному змею, который тянул его вперёд и заставлял говорить – теперь они пригвоздили его к земле.

Чарли рад был бы разрыдаться сейчас; это значило бы, что ему жалко себя, что, в свою очередь, привело бы к пониманию того, что он хочет жить.
Он уже почти готов спрыгнуть...

Он подошёл к офисному зданию отца, ощущая невероятную тяжесть на душе. Сегодня он хотел покончить с жизнью. Не чтобы заставить Энн страдать и не потому что боялся, что она – его единственная, и он никогда не сможет полюбить вновь (хотя, безусловно, он чувствовал себя именно так), просто эта тяжесть была более невыносима. Он поднялся по лестнице, ощущая, что превозмогает каждый шаг. Говоря с охранником, он заставлял себя формировать слова. Он навалился на дверь на крышу всем телом, чтобы открыть её.
Он, очевидно, не хотел прыгать. Это было против его нутра, против всего естественного и нормального в нём.
Однако сейчас, когда он стоит на самой кромке крыши, ему легко.
Ему не хочется плакать и ему не весело; он почти отстранённо воспринимает себя: парень, стоящий на краю. Рюкзак лежит около какой-то постройки в паре шагов слева сзади. Ветер треплет волосы и куртку. Солнце заходит за крыши где-то справа. Так, как он, в этом городе за последний год погибли четверо ребят. Так – сбросились с крыши. Ещё один парень повесился. Всего покончили жизнь самоубийством около пятнадцати человек, как гласит официальная статистика. Он знает, он собирал информацию об этом в интернете неделями.
И теперь, находясь на кромке крыши, он чувствует то же, что чувствовал каждый из тех пятнадцати. Он чувствует, как близка граница.
Шаг, и эта тяжесть станет неважна – она уже будет забыта. Шаг, и Энн перестанет быть единственной. Шаг, и ткань его будущего свернётся в комок пространства-времени и полетит в отстойник несбывшегося.
И самое важное:
, и смысл закончится.
Только, в отличие о тех пятнадцати человек, это чувство ведёт его всю жизнь, и потому он улыбается, ощущая, как его поднимает эта мысль.
Ткань сзади трещит и он прыгает вверх. Огромные серые крылья разворачиваются за его спиной и он взлетает над городом.

@темы: собственное творчество, music is love, оридж, rise against, >ready to fall<

---

про WTFC

Меж тем прошла ЗФБ, и прошла она мимо меня. Я на неё перевёл драму в команду Касла, потому что  mild strong, medium strong, strong strongпопросила (и то, сделал я это к выкладке низкого рейтинга, то есть в начале февраля, и где-то к марту уже забыл и, обнаружив себя в чятике команды Касла, немало удивился) и — опять же, по просьбе  Дженни Харкнесс — написал ангстный драббл команлде Акунина. Переводить я, кажется, стал лучше, а вот ангст... Мэээ.
Котики из команды Акунина даже вот на деанон меня нарисовали:

Ав).

При этом у меня в эварноуте лежит недописанный миди и разных началов и набросков штук пять — всё для Юбисофта. А паре человек из команды я и вообще прямо обещал фички.
И ничего не сделал.
Эх.
Даже не знаю, получится ли летом...
Я вообще ориджиналы хочу писать. Уже вот планчик для следующего набросал. Он вроде бы не так про меня будет, разнообразия ради).
Следующим постом выложу Ready to fall. Давно пора).

@темы: собственное творчество, Assassin's Creed, WTF 2015

---

Даже и не знаю, какие чувства испытывать по этому поводу.
Ну, нечто вроде...

То есть в начале трейлера я с подозрением посмотрел на чувака с ружьём, но решил, что мне кажется, потом начался текст, и там было (sic!) про месть, и я устало подумал "Ну блять, серьёзно, Юбисофт?" и даже немношк забыл про начало. А потом оказалось, что таки да, Орлов.
И... знаете, с одной стороны, Россия отдельной игры заслуживает, и ещё Юбисофт традиционно пидарасы, и история Орлова уже закончена и известна, но...
Ну, короче, я просто люблю 2D платформеры и ничего не могу с собой поделать)). Тем более, что Юбики умеют — так это делать красиво. Вот и тут. Красиво явно.

@темы: Assassin's Creed, игры

---

Я сижу в муму после дурацкой пары, на которой препод доказывала нам, что правильно говорить Ри-Юниэн, а не риЮниэн и ловлю себя на мысли, что мне хочется оказаться в теле и сознании кого-нибудь из сидящих вокруг.
Этой маленькой девочке, скандалящей на весь зал: "Я не буду есть! Оно горячее!" Она так мило, по-детски произносит это "горячее", и мне хочется узнать, как она сама слышит это слово.
Этой девушки, с лица которой не сходит улыбка: она болтает со своим парнем, ощущает его руки на своей талии и думает... О чём она думает? О его губах, о курсе доллара, о качестве только что съеденной котлеты или о том, как ей хорошо сейчас –с ним, в тепле, а не на обжигающе холодном ветру?
Одного из этих седовласых пожилых мужчин. Им уже как минимум за пятьдесят, у них у обоих бороды и косички. В сочетании с официальными костюмами это смотрится странно. Они говорят о чём-то (я слышу что-то про санкции и таинственных "их"), вряд ли по-настоящему слушая друг друга.
Этой девушки за столиком напротив; она пустыми глазами, с едва заметным напряжением следит за парнем с девушкой, которые уже целуются, и еле заметно хмурится. О чём она думает? Выделяет минутку, чтобы потосковать о своём одиночестве, подобно мне, возмущается публичному проявлению чувств или, на самом деле, думает о завалах на работе или учёбе и вовсе не замечает, за кем наблюдает? Она встаёт и суёт руки в пальто с жёлтой подкладкой и я и не успеваю подумать: "стерва!".
Насти. Она совсем не в этом кафе, она, скорее всего, в городе В. или на пути туда. У неё, кажется, эти дни, и какая-то часть меня хочет ощутить её боль. Впрочем, куда большая часть хочет раскопать, что такое для неё Бог.
Этого мужчины с двумя телефонами за соседним столиком. Он копается в них, почти не поднимая головы; а потом набирает какой-то номер. У него сухой, деловой тон, но тема его разговора – это не бизнес, а, похоже, строительство чего-то.
Впрочем, какая разница.
Мне интересно, как он ощущает себя, сидя за этим столом. Так же как я? Но он выглядит более худым. Значит ли это, что стул него более жёсткий? Он в толстовке – ему теплее, чем мне в футболке, или так же, учитывая, что моя комфортная температура на пару градусов пониже, чем у большинства? В кафе не особо яркий свет; видит ли он экран своего телефона так же, как я, или свет воспринимается им по-другому, и ему совсем не приходится напрягать глаза?
Как думает та девушка, уже покинувшая кафе? Как крутятся шестерёнки её мозга – подобно моим, основывась на образах и связях между ними, или как-то по-своему? Как пережёвывают пищу пара девушек в дальнем углу зала? Это ощущается так же, как и у меня – или по-другому? Более тонкая кожа щёк, другая форма зубов – это ведь всё играет роль, да?

И ещё.
Зачем каждый из них просыпается по утрам?

Хотя, наверное, я могу ответить на этот вопрос.
Конечно, цель их жизни неважна в большинство дней, и не суть, есть ли она или нет. Как и я, они проснулись этим утром, чтобы, в том числе, перекусить днём в подобном этому кафе. Чтобы ветер бросал снег в лицо. Чтобы слушать эту дурацкую музыку. Чтобы сложить пустые тарелки на поднос. Чтобы почистить зубы. Чтобы дотронуться кончиком пальца до струи воды, бьющей из крана. Чтобы дойти до кровати вечером.

Вчера вечером, уже в десятом часу, я шёл из Ашана домой. Изначально план был в том, чтобы доехать до дома, однако в тот момент, когда я уже был готов войти в троллейбус, в наушниках зазвучал опенинг Crucify Me, и я понял, что мне нужно услышать эту песню ещё раз, нужно, чтобы они пронизала меня, и потому я пошёл пешком.
Когда я проходил мимо метро, уже под Visions тех же BMTH, кажется, я решил, что приду домой и напишу о том, как мне холодно.
Но вместо этого я почитал Докинза и поболтал с приятелями, а пост ушёл было в несбывшееся.
Сейчас, однако, я так живо вспомнил это ощущение...
Господи, вы знаете, какое наслаждение – замерзать? Жёсткий ветер не даёт шагать твёрдо; сбрасывает капюшон, полощет брюки, свистит в ушах, пересиливая музыку и дорогу рядом. Снег на сером пальто делает его белым, покрывая его миллионом снежинок. Холод бьёт в лицо и в грудь, проникает под шарф и футболку; кончики пальцев на руках немеют и переключить песню на сенсорном экране получается не сразу.
И это странным образом заставляет чувствовать Себя живым. Хочется, чтобы холод поселился внутри навсегда и никогда не покинул твою душу: в отличие от тепла, он не может уйти.

Однако сейчас, почему-то, мне не хочется мерзнуть.
Ту бэд, что уже пора выходить.

@темы: my life, something personal

---

я как-то пропустил момент, на котором Dying Light из годного превратился в охуенный

@темы: твиттер-стайл, ИМХО, игры

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

эээ
меня осалили флэшмобом
сообщить десять фактов о себе на любую тематику, которую потребуют в комментах, осалить пятерых ПЧ
типа ну ок
салить, как всегда, никого не буду, но если вы хотите меня о чём-нибудь спросить, будьте готовы получить в комментах тематику и просьбу написать 10 фактов о ней уже у вас в дневе

allons-y

UPD: хочу ещё
можете спрашивать чё угодно, запретных тем у меня типа нет щас)

запись создана: 19.03.2015 в 18:26

@темы: флэшмоб, something personal

---

Господи, сдал-сдал-сдал блять!

@темы: my life, anticitizen.diary.ru, Android-клиент

---

enumerated

1. – Мои внутренние часы в пизде, – сказал я в одном чятике, а потом мне процитировали это с добавлением "гм", и я минуты две смеялся, потому что это, чёрт возьми, смешно.
И херово, потому что УЖЕ 19 МАРТА, что-как-когда-почему вообще, у учеников и сестры уже каникулы на следующей неделе, четверть последняя осталась, и всё.
Всё.

2.

мелочь про Н.

У меня новая проблема, связанная с Н.: теперь, когда я вижу девушек в пальто горчичного цвета, мне хочется закричать нечто вроде "отдай пальто Насте, стерва!", но я не делаю этого. Мэ.
Вот прям сейчас в маке сижу, первую пару пробиваю, а тут за соседним столиком сидит. В пальто. Блин. Почему я на него пялюсь?
Бесит.


3. Пытаюсь начать смотреть Коммьюнити. Вроде и смешно, а никак не получается достаточно увлечься. Но таки буду пытаться продолжить, нужна какая-нибудь жвачка на английском чисто для поддержки уровня языка.
Кроме того... Я не знаю, у меня и чувство юмора сбилось немножко в стороне, и... Мне не было достаточно смешно. Типа, вот это вот – уморительно просто же:

(Да, я добавил эту картинку в пост, просто чтобы тут была картинка).
Но в ситкомах такого нет.

4. Я дописал тот ориджинал. Он получился раза в полтора меньше, чем изначально планировался, но, возможно, я туда ещё кое-что добавлю.
Не знаю, доволен ли я им на сто процентов, но это безусловно получше всяких историй с 1617 или Альтаиром и штанами!Дезмондом.
Вот ещё добечу, пойму, как добавить кое-какой эффект, и выложу.

5. Вчера, в разговоре с О., я понял одну важную черту себя. Если точнее, я понял, чем себя ограничиваю. Ну, как минимум одну из границ. Самое забавное, что едва ли не прямым текстом мне это говорила Л.з. с где-то год назад и позавчера, после прочтения ориджинала – Э. (менее прямо, но о том же по сути). Может быть, так как он сказал, я и сумел это понять по-настоящему, учитывая, что за год я таки сильно изменился, да и сеансы с психологом бесследно не проходят – я научился правильно анализировать себя.
И вот это круто, кстати. Интересная черта. Красивая. И в каком-то смысле держащая меня в живых.
Она, кстати, объясняет действительно многое.
Чёрт, так круто, большой кусочек пазла моей личности наконец лёг на место.

6. Вот за такие песни Rise Against надо обожать, имхо.

But through it all, every single cut I've been awake!

Download Rise Against Awake Too Long for free from pleer.com

текст

I watched the rise and the fall of the common man
I lived to see your steps walk back
I watched the walls all crash down, crumbling
Just to be rebuilt while we slept

We threw swords in the oceans wide and deep
We promise peace but the peace won’t last
‘Cause now we forge new blades so nervously
Waiting for this harmony to pass

I stand guard and roam
Like a sentinel
I see it all

I’ve been awake too long
Wish there was something that could close my eyes
To all that I see
Awake too long
It would be easier to fall asleep

We fell in love but the love kept running out
We follow roads but the roads all end
We lived and learned, and learned to live without
Falling from the ladders we ascend

I’ve seen the eyes of the widows left behind
I’ve seen the child of a fallen man
And never once did our leaders apologize
For battles they began

I can’t look away or pretend not to see
And so I say

I’ve been awake too long
Wish there was something that could close my eyes
To all that I see
Awake too long
It would be easier to fall asleep

Asleep

Maybe I would dream if I could sleep
Maybe I’d see what this could be
Instead of what it is
And is there bliss in ignorance?
Is this our demise we can’t prevent?
Should we fall asleep?

I’ve been awake too long
I’ve been awake too long
I’ve been awake too long
I’ve been awake too long

(I’ve been awake too long) And like constant vigils we all
(I’ve been awake too long) Carry eternal flames
(I’ve been awake too long) I’m saturate pains to an open heart
(I’ve been awake too long) But through it all
Every single cut I’ve been awake

7. Меж тем, меня начинает беспокоить то, что я частенько опираюсь на концепцию справедливости.
Она неверна в своём корне, причём как с точки зрения наличия Бога, так и его отсутствия. (Наличие Бога не означает справедливости, причём ни в моём понимании Бога, ни в (как минимум) христианстве).
Её необходимо заменить в моём сознании на понятие гармонии, ибо это куда важнее мифической справедливости.
Или, возможно, та же хрень, только в профиль.
Надо будет подумать по этому поводу хорошенько.

@темы: my life, music is love, perfection, something personal, Н., цитаты, that was fucking hilarious!, Rise Against

---

Rogue внезапно <3.
То есть я подумывал о том, что Блэк Флаг вообще-то поднадоел и даже не особо хотел покупать роуг, но был совершенно неправ. Внезапно, но обновление сеттинга сделало всё почти идеальным.
Я не люблю юга, и атмосфера северной Атлантики, с холодными льдами, айсбергами и заснеженными пейзажами – да. Сто раз да. Ещё из плюсов старая механика с некоторым количеством новых плюшек, куча мелочей, чтобы собирать, продолжение сюжета в настоящем времени (еще там голос в Сером – что-то от Юноны). Как относиться к Шэю пока не понял, но уже приготовился смириться с тем, что сюжет будет так себе. Часть с корабликами так себе, но благодаря новому оружию и окружающим пейзажам окок. Ещё понравилось пещеры исследовать. Мне кажется, они в Блэк Флаге такими крутыми не были.
До Хэйтема пока не дошёл, но СКОРЕЕ БЫ. Хотя на английский переключить нельзя, а англофикатора я пока не нашёл. Ужасно вообще-то. I mean, голос Хэйтема сам по себе тянет на причину играть в АС3, и, хотя его русский дубляж не отвратитетен, до оригинала ему – как мне до Харрисона Форда. И то, что Юбисофт стали вырезать все прочие языки в лицензиях – это вот ни разу не круто.
Энивэй, это всё я писал до миссии в Лиссабоне. Она сама-то ок, вполне в духе серии, а вот её последствия... Типа как... Seriously? Наймите новых сценаристов, Юбисофт, и побыстрее.

***

Я обещал, что напишу о том, что хочу сдохнуть – и вот, пишу. Хочу сдохнуть, йей!
Однако технически это не желание умереть. Я хочу не-существовать. Потому что смерть для меня, как агностика, подразумевает неизвестность, в то время как желание не-быть более конкретно.
Мне иногда кажется, что я просто попал в некоторый процент людей, у которых нет внутреннего стержня-стремления к жизни любой ценой, потому что сейчас миру не надо, чтобы все хотели этого. Хотели жить. Вот такие отголоски веры. Но такое кажется довольно редко, так что правилом не становится.

***

Запомнил какой-то сон про метро – типа я шёл по переходу, не туда свернул и попал на какую-то ветку, которой в реальности вообще-то нет. Запомнил только, что она пересекалась с Киевской и там были странные названия станций, которые, конечно, не казались мне странными во сне.
Не люблю сны, честно говоря. За всю жизнь мне запомнились только несколько, из которых два или три были positively кошмарными (один про зрение, другой про Н. и ещё один про не помню что), а остальные – тягуче-тяжёлыми, и никакого желания быть там у меня не было.
Наверное, это хорошо. Я аддиктивный человек, но на данный момент, благо, у меня из аддикций только видеоигры и, пожалуй, сладкое, и желание много спать к этим аддикциям добавлять не надо.

***

"Великие умы обсуждают идеи. Средние умы обсуждают события. Мелкие умы обсуждают людей"
Элеонора Рузвельт

Интересная цитата, попавшаяся мне на глаза пару недель назад и никак не пожелавшая уходить из сознания. Конечно, опять идёт некоторое ограничение, с которым я не согласен, да и "ум" – многозначное понятие, но интересна сама логика разделения в рамках этой идеи. По сути – по долговечности. События в большинстве своём имеют значение дни, недели, месяцы, максимум – несколько лет. Если они действуют дольше, то это уже не они оказывают действие, оказывают действие или люди, на которых повлияло это событие, или идеи, которые это событие воплотило. Люди уже более долговечны и гибки и потому важны дольше, чем несколько десятилетий. А вот идеи практически бессмертны – в рамках человеческой истории. Она раз за разом всплывают в обществе, и могут поменять абсолютно всё, потому что им подвластны как люди, так и события.
В "Невыносимой лёгкости бытия", кажется (или "Бессмертии"), Кундера пишет о жесте одной девушки. О том, как она прощается. И в том числе он говорит фразу: не жест принадлежит девушке, а девушка принадлежит жесту. До неё этим жестом пользовались тысячи людей, и она – всего лишь его проводник, воплощение, форма. Жест – важнее и долговечнее её.
С идеями, конечно, то же самое.
И, возможно, именно находясь в этом русле рассуждений, я верю в ноосферу.

***

Мне кажется, я выхожу из состояния уныния, и в этот промежуток надо успеть сделать несколько дел – очень важно их сделать тогда, когда я не чувствую себя говном. Надеюсь, успею. Если успею, то есть шанс продлить желание жить.

@музыка: Skillet – Imperfection

@темы: something personal, цитаты, Assassin's Creed

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра